— Господи Иисусе, под стеклянным платьем на ней была нижняя юбка, да что я говорю — их там было по меньшей мере две, а то и еще больше, и все юбки были черные, как печная топка. А ты небось подумал, что сквозь стеклянное платье можно было увидеть ее живот. Впрочем, ладно. Нагнулась она, стало быть, над постелью Агятобара и говорит: «Ты, верно, не признал меня, Агятобар, а я добрая фея». Агятобар сел на постели и отвечает: «Этак любая прачка может назваться феей. Лучше плюнь мне три раза в лицо, — коли останется оно сухим, тогда я и поверю, что ты фея». Вот какой он был, этот Агятобар, и фея исполнила его просьбу. Слюны у него на лице не оказалось ни вот столечко. Но Агятобар все еще сомневался. Только заснуть он уже все равно не мог, а потому и слушал ее сладкие речи до самого утра. Утром же он пообещал фее сделать все, как она велит… И фея исчезла, потому что во дворце у Чагоба закричал петух. Пора было Агятобару с братьями идти на работу. И тут — клянусь шкурой полосатой кошки — все и началось… Ох, да мое варево сейчас убежит из горшка! — Мальтен вскакивает и помешивает в горшке.
С сердечными каплями в кармане Лопе скачет вниз по холму. У него не идет из головы Агятобар с братьями. Дома за ужином он отказывается от своей порции вареной картошки. Он обойдется и без еды. Его желудок не урчит от голода, он больше не Лопе, он Агятобар. Вот только у него совсем вылетело из головы, что лавочница дала ему сдобный рожок, который из-за кислой отрыжки не смогла умять сама.
Теперь управляющий наведывается иногда в винокурню и по будням. Он играет с винокуром в «шестьдесят шесть». При этом они пьют, под конец языки у них заплетаются, и они начинают говорить друг другу — «ты».
— А-а-а десятка еще у тебя или уже вышла?
— Она давно лежит под… ик… под столом, только я не могу нагнуться за ней, не то у меня все подступит к горлу.
Жена управляющего все время одна, потому что куда ж ей идти? Жены рабочих ей не ровня. Жена смотрителя рано засыпает и нечаянно колет себя спицей в грудь.
Девушки из замковой прислуги уходят в деревню. Весна бушует у них в крови. Сперва в порыве ревности жена управляющего подслушивает под окнами винокурни, но всякий раз видит одну и ту же картину: жена винокура спит, а служанка сидит одна в своей каморке и штопает чулки. Значит, женщины здесь ни при чем.
Она придумывает всякие уловки, чтобы вечером придержать мужа дома: однажды сразу после ужина, покуда он просматривает сельскохозяйственную газету, она раздевается донага и с пожеланием спокойной ночи целует его в затылок.
— Ты что, прямо так и ляжешь? — спрашивает он, не поднимая глаз от статьи о борьбе с пыреем.
— Да, очень душно, я прямо вся вспотела.
— Ну, раз вспотела…
Он продолжает читать. Этим все и ограничивается. Она ждет, ждет, но он уходит в винокурню.
Господин конторщик постучал в стену. Вот и он, верно, опять томится от одиночества. Про свое она уже ему рассказывала. Иногда он пишет ей письма, строки которых пропитаны тоской. В этих письмах он стремится облегчить ее участь цитатами из разных поэтов. Но все его поэты — мужчины, а она — женщина. Она выскакивает из постели, набрасывает на себя ночную рубашку, подходит к окну и прокашливается.
— Это вы? — раздается шепот. В кустах посвистывает ветер.
— Да, муж мой опять ушел, а я лежу одна, как в гробу.
— О, не говорите так, тишина, — я имею в виду могильную тишину и некоторым образом также и одиночество, — можно сказать, оба они, вместе взятые, формируют нашу душу.
— Да, душу, — повторяет она вполне бодрым голосом и стягивает на груди вырез сорочки. Каждый из них висит в рамке своего окна: он — тощий и долговязый, руки, словно две белых тряпицы, возложены на подоконник, она — пухленькая и краснощекая, с серыми бусинками глаз, взгляд которых способен щекотать мужчин. Ее пальцы, толстые, как сосиски, беспокойно теребят стебли крапивы. Оба говорят о возвышенных вещах, но не встречаются. И мысли их, словно маленькие кораблики, проплывают по морской глади друг мимо друга.
— На мне одна только ночная рубашка, — говорит она, перегибаясь из окна и не закрывая вырез.
— Вы напрасно так легкомысленны, вы легко можете простудиться… Может, даже и не простудиться, но земля порой источает ночью испарения, которые не особенно хороши для тела, и прежде всего — для голого тела.
Так они общаются друг с другом. Она бросает огненные шарики кокетства, он кидает назад мягкие перья.
Лопе пришла в голову отличная мысль. В придачу к имевшемуся у него красному карандашу он получил еще один карандаш от лавочницы. Да под соломенным тюфяком его кровати уже лежат три чистых блокнота. Мать решила, что их можно носить в школу вместо тетрадей, но учитель на это сказал: «Без линеек? Ты что, рехнулся? Изволь принести настоящую тетрадь!»