— Как это оптовые торговцы могут продавать такой острый уксус? Люди же все от него побледнеют, словно белый мак. Если употреблять его, как есть, они выжгут себе в желудке вот такие дыры.
Лавочница печется о здоровье своих покупателей. Она велит Лопе принести ведро воды и залить в бочку с уксусом. Потом она сует палец в отверстие бочки, облизывает его и говорит:
— Вот теперь это на что-то похоже, зато раньше…
В другой раз ее возмущение вызывают фабриканты спичек. Уж так они экономят на коробках, так экономят, что просто никаких сил нет. А ей нельзя волноваться при ее сердце.
— Ну, зачем человеку нужна такая набитая коробка? Ее, не сломавши, и не откроешь даже. — Хорошо, что она и об этом позаботилась. Она достает из ящика несколько пустых коробков и велит Лопе сделать из десяти одиннадцать.
Лопе, да, Лопе в каком-то смысле стал последним лучиком солнца в земном бытии лавочницы. Когда ее сердце однажды и впрямь выпрыгнет в поганое ведро, другие придут за наследством. А Лопе будет стоять и плакать, только и всего. Вот почему надо, чтобы ему хоть сейчас, пока она еще жива, было хорошо. Во-первых, пусть он доедает все, что оставляет недоеденным она. Да и то сказать, что она теперь ест? Почти ничего. Ей сейчас не осилить даже кольцо колбасы, а из десяти булочек, что Лопе ежедневно покупает для нее у булочника, по меньшей мере две заплесневели бы, не будь Лопе… и ватрушка ей теперь не лезет в рот, а о сдобных рожках и слойках с кремом даже говорить нечего. Они прямо становятся поперек горла, хотя она запивает их полным кофейником кофе.
Приходит день, когда она окончательно ложится, и лавка остается закрытой.
— Пришло, верно, мое времечко — господь в небеси отвратил от меня свое милосердие. Я бы — дай продышаться — я бы и врагу… — ох-ох… — и врагу не пожелала бы такого сердца. Да рядом с ним любой камень покажется проворным, как хорек.
Два раза на дню Лопе бегает к Мальтену за каплями. Он заливает свежим рассолом соленые огурцы и выбирает из бочки осклизлые. В повидло тоже приходится подливать воды, чтобы оно не засохло, а с маргарина соскребать пожелтевший слой.
— Ах, сколько убытка, сколько убытка, ох, ох, а господь не сжалится… он хочет разорить меня, чтобы я…
Лопе надо бежать к столяру Таннигу заказать для лавочницы Крампе белый гроб и рассчитаться за работу, пока у нее не кончились все деньги. Она, Крампе, то есть еще девица, белый гроб ей положен по чину. Потом она посылает Лопе за Мальтеном. Может, сыщется у него еще какое-нибудь снадобье, если она даст ему за это целый ящик сигар с полопавшейся оберткой. Но Мальтен отказывается прийти.
— Она жрет по-прежнему?
Он заставляет Лопе перечислить все, что лавочница съедает за день.
— Скажи ей, чтобы три дня и три ночи, считая от сегодняшней полуночи, она ничего не брала в рот, ни даже крошки, понял? И тогда я через три дня наведаюсь к ней.
— Мало мне всех мучений, так еще и голодать? Ох… ох… да это же… да ни за что! Двум смертям не бывать…
Лопе убирается в лавке, подметает комнаты.
— Не нажимай ты так… ох, господи, на веник. Не могу же я каждый год покупать новый… А прутья так быстро стираются…
Теперь Лопе не метет, а вроде как поглаживает пол.
— Выдвинь… ох, господи… верхний ящик комода. Там лежит толстая такая расчетная книга. Первые страницы, исписанные, ты вырвешь и сожжешь в печке. Пусть налоговое управление не считает мои доходы, если мне… ох-ох… и в самом деле помирать.
Мальчик вырывает те страницы, на которые она указала, — откуда ему знать, что такое налоговое управление. Лавочница пытается сесть в постели.
— Сожги их поскорей, я хочу поглядеть… о, господи… а книгу, пустые страницы, можешь взять себе. Они ведь придут и получат наследство, а тебе ничего не дадут… Пусть у тебя будет хоть эта книга.
Лопе разглядывает подарок. Как много чистых страниц. Такой большой книги, да еще в твердом переплете, нет даже у ихнего учителя.
— Ты заказал белый гроб? Ты не забыл сказать, чтоб белый?
— Да, только он положил стружки туда, где надо лежать.
— Ты сам это видел?
— У него одни стружки и есть. Вемпель, которого укусила гадюка, тоже лежал на стружках.
— Ступай к нему и скажи, чтобы он подстелил мне сено. Стружки — тьфу, неужели я заслужила такое обращение?