Управляющий протестует. Он взволнованно сосет сигару. Нельзя такою ценой добывать себе удобства. Но Ариберт желает, чтоб не трясло. Ариберт желает.
— Я хочу сегодня остаться здесь. Дитер, попробуй ты тоже.
Ариберт останавливает лошадь. Это кроткая и терпеливая животина для гостей. И к поразившему ее камню она отнеслась, как отнеслась бы к незаслуженному удару хлыстом, нанесенному рукой воскресного гостя.
Управляющий, ворча, повинуется. Наездники вытаптывают на поле темный круг. Словно крысы выгрызли огромную дыру в краюхе хлеба.
— А что бывает, если лошади вытопчут посев? — Так спрашивает Лопе вечером у отца, когда оба они вяжут веники.
— Лошади — они глупые. Зеленя и есть зеленя, а трава — она и есть трава: вот они какие, лошади-то. И бог до них не касается.
— Разве не бог сотворил лошадей, раз у него сотни рук?
— Сотворил? Сотворить-то он их, точно, сотворил, из глины, из праха, наверно… больше всего из грязи, но лошади не чувствуют бога. Они чувствуют кнут да овес на зубах… и потому… да, потому человек для них значит больше, чем бог. Человек, человек… — Тут Липе осеняет: — Понимаешь, Лопе, человек все равно, что заместитель бога на земле.
И Липе смеется, довольный своим объяснением.
Лопе с любопытством ждет, когда он тоже ощутит бога. И решает для этой цели есть побольше картошки. Тогда, может быть, он начнет быстрей расти.
Дни одеваются в густой туман. Ночи полны ветром, мелким дождем и шорохом листьев. Не самая благоприятная пора для прогулок жены управляющего и Фердинанда по парку. Тем не менее жена управляющего категорически желает сесть на мокрую от дождя скамью. Таким огнем она до сих пор пылает. Моросящий дождичек, можно сказать, испаряется, коснувшись ее волос и лба. Фердинанд в изношенном пальтишке зябко отшатывается от скамьи.
— Сегодня лучше не надо, сегодня так легко простудиться, вот и будешь получеловеком, ну, в лучшем случае, человеком на три четверти.
— О-о-ох, — разочарованно тянет она.
— Ты не находишь, что жизнь в какой-то мере становится лишь частью себя самой, коль скоро дух почему-либо связан… как бы это сказать, связан болью или недомоганием всего тела… то есть, устремлен исключительно на тело и телесные потребности?
Об этом жена управляющего, как выясняется, еще ни разу не задумывалась. Но раз Фердинанд так говорит, — она называет его теперь Ферди или даже Фердик, — раз Ферди так говорит, значит, так оно и есть. Фердинанд увлек ее за собой. Они углубились в парк. Возле каждой скамьи, мимо которой они проходят, жена управляющего пытается бросить якорь, но для Фердинанда в этот вечер каждая скамья есть ложе порока. Он не оставляет попыток увлечь ее за собой в буйные сады мысли, где нет места подобным скамейкам.
— Ты ведь тоже хотела задуматься о смысле одиночества. Ты задумывалась? Я хочу сказать…
— Чем больше я задумываюсь, тем больше я тоскую по тебе. Я могла бы средь бела дня заявиться в контору и расцеловать тебя.
И опять Фердинанд растроган.
Но ведь зима на носу. Фердинанд и сам понимает, что в парке больше не погуляешь. Тогда Фердинанд отодвигает в сторону свой черный платяной шкаф, берет на подержание долото и молоток, и в ночной тиши, когда управляющий забавляется картами в винокурне, высаживает из стены один камень за другим. Поначалу дыра еще очень мала, они только и могут, что посмотреть друг другу в глаза, но дыра все растет, теперь через нее можно при желании даже целоваться. В один прекрасный день цель достигнута. Тогда она и свой шкаф придвигает к этому потайному ходу. Оба выламывают задние стенки из двух пропахших нафталином вместилищ и могут теперь бывать вместе, когда захотят.
— Прекрасная мысль, все равно как в романе, — говорит она.
— Чего не придумаешь, когда сидишь здесь и слушаешь твой стук либо скрип твоего шкафа.
— А мусор, мусор-то куда мы денем? Как бы беды не было.
— Нет, нет, просто очень приятно размышлять о возможности, иногда размышлять даже приятней, чем воспользоваться…
Фердинанд на этом и останавливается. Но жена управляющего более активна. Она собственными руками сшила две гардины для Фердинандова окна. Гардины плотные, сквозь такие никто не увидит, когда они вместе сидят в комнатушке у Фердинанда.
— Ты и в самом деле осмелишься? — спрашивает Фердинанд, и голос его дрожит.
— Осмелюсь? Да я один раз видела в кино, как люди и не на такое осмеливались. Ты не поверишь, но она даже ночью, когда, бывало, все уснут, бегала к своему возлюбленному. Муж обнимал ее рукой, а она подсовывала вместо себя большую куклу, с которой обычно играла. Потом она возвращалась, выдергивала куклу и сама залезала на ее место, в согнутую руку мужа. И хоть бы что.