— Ух ты! — сказала она и, поставив корзину на землю, завела с ним разговор. И снова он оказался нагой — под ее взглядом, голый, обглоданный страстью скелет.
— У вас, поди, тоже бывают грязные рубашки, — сказала она, уставившись на его запястья. Он повел плечами, чтобы этим движением спрятать манжеты в рукавах пиджака, но тем временем взгляды ее запылали у него на шее и застряли на сгибе — увы! — не совсем свежего воротничка.
— Вы приноси́те мне свое грязное белье, я сплю за чуланом, в прачечной.
И Фердинанд принес к ней свое белье. Она обращалась с ним, как с ребенком, она припасла для него пирожки, которые подсунула ей для такого случая одна из кухарок. Безошибочным взглядом она углядела все те места на его одежде, где не хватало пуговиц. И она пришила эти пуговицы так, что ему даже не пришлось раздеваться. Но потом выяснилось, что и на штанах с пуговицами не все в порядке.
— Вы зайдите за шкаф, — сверкнула она глазами, — и спокойненько снимите там брюки.
Он безропотно повиновался, как повиновался бы собственной матери. Придерживая одной рукой подштанники, чтобы не разошлись на животе, он протянул ей свои брюки. Она метнула критический взгляд в закуток за шкафом и сказала только: «Ах ты господи!»
Фердинанду становится как-то не по себе, когда он вспоминает, что на брючных пуговицах дело не кончилось. Глаза у нее были все равно, что рентгеновский аппарат. Глаза, которые чуть что не толкали, да-да, толкали на большее.
— Ах, ты мой бедный, заброшенный воробушек, — ворковала она.
Ему казалось, будто его по-матерински взяли на ручки. А тело у нее было все равно что напоенная теплой кровью мягкая колыбель. А бедра у нее были как клещи, а руки — как путы… Когда прачка Матильда поняла, чем все кончилось, она не стала распускать нюни. Она и Фердинанду-то, можно сказать, ни словечком не обмолвилась. Всю весну он наблюдал, как разбухает ее тело, но чувствовал себя совершенно непричастным.
— …Разве ты можешь на мне жениться, мой миленький? Ну, конечно же, не можешь. Грошей, которые ты зарабатываешь, едва хватает на парочку селедок.
Фердинанд уставился в землю, как малое дитя, как школьник, который покружился на карусели, не заплатив за это, а потом получил хорошую нахлобучку и отправлен домой.
— Я знаю одного, который с радостью меня возьмет. Как я есть. И ребенка признает. А ты можешь идти, куда захочешь. Я… я тебе поперек пути никогда не стану.
Ни слезинки на ресницах Матильды, мягче обычного колючий взгляд, словно сквозь марлю, которую вешают на окна для защиты от мух.
— Можешь и впредь приносить мне свое грязное белье. И не поминай лихом. Ты ведь — ты ведь почти ни в чем не виноват. А того, другого, можешь не бояться, он такой… такой… да ты и сам увидишь.
На том и порешили. Фердинанд издали наблюдал рождение сына, как петух наблюдает появление цыплят. Он и сам еще был, — себе Фердинанд, конечно, в том не признавался, — но был он таким младенцем, а тут — на тебе: сын! Порой он даже был готов уверовать в чудо.
В воспоминаниях об этой поре Фердинанд проводит всю субботу. С него бы и довольно сидеть вот так и размышлять. Но жизнь снова и снова вторгается в мир его мыслей и побуждает к действию.
В воскресенье он просит Венската одолжить ему лопату, тяпку и грабли.
— Никак, дорогу прокладывать в воскресенье-то?.. — ехидничает Венскат.
— Да нет, Венскат, какую там дорогу, просто сорняки у меня в садике уже почти окно закрыли… как бы это выразиться, растет все без смысла и без толку.
Фердинанд натягивает перчатки и выдергивает стебли крапивы у себя под окном. Стебли стали твердые и волокнистые, будто стволы деревьев. Длинные руки Фердинанда далеко высунулись из рукавов рубашки. И поэтому мохнатые листья крапивы беспрепятственно касаются его запястий, обжигают кожу своим ядом и оставляют после себя белые, воспаленные точки. Он поглаживает зудящие места. Неприятно, ах, как неприятно. «Четыреста граммов этого растения содержат столько же белка, сколько его содержится в ста граммах соевых бобов», — сообщает управляющий. Но Фердинанд не может останавливаться на достигнутом. Его ожидают великие свершения. Белые корешки сныти извиваются, как черви, у него под ногами. Галинсога увядает на разрытой земле. Он работает почти два часа без перерыва. После этого у него не остается сил даже на то, чтобы держать в руках лопату. Огнем горят водяные мозоли на ладонях, у основания пальцев. Пожалуй, до следующего воскресенья ему за лопату не браться.
Но надо начертить план будущего сада. С выбившимися из-под шляпы растрепанными волосами Фердинанд украдкой косится на окошечко жены управляющего. Белая гардина застыла в неподвижности. А уж что там происходит за выбеленной стеной — об этом можно только строить догадки.