Блемска кивает и смотрит круглыми глазами на обера.
— Так вот, Блемска, — прокашливается тот, — мне, собственно говоря, уже давно было дано указание тебя уволить.
— А за какие провинности, господин обер-штейгер?
— Ну, это все такие вопросы, о которых можно спорить и спорить. Работаешь ты хорошо, потому я тебя и держу. Надсмотрщиком тебе, конечно, не быть. Это я теперь и сам вижу.
— Да, я не желаю торговать костями своих товарищей.
— Господи, ну откуда у тебя такой паскудный язык? — Обер-штейгер начинает горячиться. — Тебе ведь и в имении не дозволяли так разговаривать.
— Поэтому я и перешел сюда.
— Пора бы отвыкнуть, Блемска, — спускает на тормозах обер-штейгер.
— Господин обер-штейгер, как же мне отвыкать, если я всего только хочу, чтобы в мире стало чуть больше справедливости?
— Справедливости, справедливости… Ты мог бы… Ты что, черт возьми, смеешь утверждать, будто мы несправедливо платим за работу? Разве вы не получаете сполна все, что вам причитается?
— Мы получаем столько, сколько принято нам давать. Но мы можем потребовать и больше…
— Потребовать, потребовать… А я-то думал, ты из тех… Ведь скажи по правде, Блемска, меньше, чем пятьдесят марок в неделю, ты никогда домой не приносишь?
— Но вы не можете утверждать, будто мне платят за красивые глаза!
— Словом, Блемска, я прошу тебя только об одном… Теперь я и сам вижу, что ты на этих, из радикалов.
— А вола, который ревет до тех пор, пока ему не зададут положенный корм, вы тоже называете радикалом, господин обер-штейгер?
— Вообще-то надо бы тебя уволить, и если… — обер-штейгер приоткрывает дверь в соседнюю комнату и выглядывает, — и если у стен есть уши, как бы мне и в самом деле не пришлось так поступить. Неужели ты ни капельки не думаешь о своей семье, скажи-ка, Блемска?
Блемска только плечами пожимает в ответ. Как же ему не думать о семье, когда дети у него еще подростки несмышленые, а жена уже глядит в землю. Но шаркать здесь ножкой перед начальством, все равно как китайский кули, — это дудки…
— Кто вам больше по сердцу, такой ли, который на все кивает головой, словно больная лошадь, а сам еле-еле вытягивает норму, либо такой, который думает о своих детях, выкладывается на сдельщине, пока не согнется в дугу и не заработает чахотку, но только порой заартачится, потому что, кроме своих рук, ему продавать нечего и он это знает?
— Но, Блемска, дорогой мой Блемска! Я как раз все время и твержу о том, что высоко ценю твою работу. А ты своими разговорчиками перепортишь мне весь народ.
— А хороший учитель тоже портит детей, когда он их просвещает?
— Нет, Блемска, с тобой и в самом деле не сговорить. Надсмотрщик прав. Но было бы лучше, если бы ты не смотрел на все одним левым глазом. Для верного взгляда надо смотреть двумя глазами сразу, и левым, и правым.
— По мне, так лучше одним, господин обер-штейгер. Ведь когда при стрельбе закрывают правый глаз, в цель все равно попадают.
— И все же заглянул бы ты хоть разок к нам на собрание.
— Нет, господин обер, у меня с войны зуб против ночных колпаков, которые именуют себя «Стальным шлемом».
Что прикажете делать обер-штейгеру? Он смеется, хотя смех получается дребезжащий. Словно кто-то скребет ложкой по дну жестяной кастрюли.
— Только пообещай мне не вести больше подстрекательские речи, не то!.. — кричит обер-штейгер вслед Блемске, когда тот уже вышел из его кабинета.
— Не будет к чему подстрекать, тогда и не стану! — отвечает Блемска и глядит на испуганно пригнувшегося к столу счетовода.
Господин управляющий снова, как и встарь, живет своей особой жизнью. Но теперь его жена ничуть от этого не страдает. Она, правда, просыпается среди ночи, но в сторону мужниной постели почти не смотрит. Ребенок, ребенок — вот что всего важней. Выпадают недели, когда управляющий ходит пьянствовать в каком-то странном костюме. В серой непромокаемой куртке, в бриджах и обмотках, а на голове у него австрийская лыжная шапочка синего цвета. Расхаживает он в этом наряде и по соседним деревням.
Там его поджидает другой управляющий, тот, у которого лицо в шрамах, и другие мужчины, одетые точно так же в серые куртки и синие лыжные шапочки. При встрече они говорят «хайль», а не «добрый день», вместе пьянствуют, толкуют о политике либо заявляются в город на рабочие собрания и стараются их сорвать. Порой дело кончается дракой, и тогда они с синяками и шишками отступают. Но зато на другой день они подкарауливают где-нибудь рабочих вожаков и избивают их. Если на улицах достаточно темно и малолюдно, избивают до полусмерти. Это называется «фема». А после трудов праведных они собираются в какой-нибудь винокурне за стаканчиком свекольного шнапса и выхваляются друг перед другом, какие они лихие драчуны.