Лопе не боится Блемски, как боятся его другие мальчишки в имении.
— Эх ты, бедолага, — говорит Блемска порой.
А когда Лопе заходит к ним, Блемска поднимает его к низкому потолку и спрашивает:
— Ну, как дела-делишки, подзаборник ты эдакий?
Подзаборником он его, верно, прозвал потому, что Лопе любит резать прутья для веников под забором. У дяди Блемски тоже есть несколько книжек. Но только в них нет сказок, как у господина конторщика. По воскресным утрам Блемска любит почитать свои книжки.
— Ей-же-ей, больше толку, чем шляться в церковь.
А у тетки Блемски в верхней губе трещина. И губа похожа на расколотое полено. Тетя Блемска почти всегда грустная и, когда разговаривает, шипит через треснувшую губу. Ее сухое тело держится на тощих ногах. Порой, когда отец бывает у парикмахера, дядя Блемска наведывается к Кляйнерманам. Он сидит тогда на кухне и разговаривает с матерью про тяжелые времена.
— Ты, Матильда, небось и думать не думала, что останешься ни при чем? — спрашивает иногда дядя Блемска. Бывает, отец вернется от парикмахера во хмелю, а дядя Блемска все еще сидит у них на кухне. Тогда Лопе может не опасаться разговоров о бойне. Тогда отец прямиком топает в спальню, разговаривает там с самим собой либо поет.
— Это потому, что он побаивается Блемски, — объясняет мать.
В самой сердцевине парка, неподалеку от розария, между кустами сирени и снежноягодника стоит скамья. Редко кто из господ забирается в такую даль. Поэтому скамья безраздельно принадлежит Лопе. Под скамейкой, в сочном перегное, у Лопе разместился коровник. Отбитые ручки от фаянсовых кувшинов и фарфоровых чашек — это его коровы. Есть у него белые коровы в синюю крапинку, а есть и с позолоченной спинкой. Золотоспинные очень плохо доятся. Это господские коровы. Они поставляют молоко для замковой кухни.
— Стой, милая, стой, — говорит Лопе ласково и пытается изобразить шипение струек в подойнике: шурх, шурх.
Элизабет, младшая сестренка, сидит на скамье. Она держит в руке ветку снежноягодника и приговаривает:
— Да-да-да-аюх! Да-да-пиох! — Потом она шумно затягивает сопли в нос.
Когда Лопе порой отрывается от игры, он видит ее страдания и говорит ласково — как разговаривает со своими коровами:
— Иди сюда, сопливка, иди, мой поросеночек!
И вытирает ей нос грязным носовым платком. Потом он снова наклоняется под скамейку, к своим коровам.
— В чем дело? У буренки течет только из трех сосков.
Обрывки голосов разлетаются по кустам:
— Чайные розы… высокоствольные… обильное цветение…
Из мрака под скамейкой Лопе, как барсук, выглядывает на свет божий. Он узнал голос милостивой фрейлейн. Она шествует между розовыми кустами в сопровождении садовника Гункеля. Гункель держит в правой руке карандаш и время от времени делает какие-то записи в маленькой книжице. С правой руки он снял белую перчатку. Лопе чинно усаживается на скамью. Он следит за движениями милостивой фрейлейн и за гримасами Гункеля. Сидеть здесь ему не положено, будь он один, он бы давно уже юркнул в кусты. Но с ним Элизабет. Ее не бросишь.
Фрейлейн плывет по газону — как белый флаг при слабом ветре. Порой она останавливается возле одной, порой — возле другой рабатки. Она называет сорт розы. Садовник Гункель кивает и давит мозолистыми пальцами травяную тлю.
— Ах, Гункель, если бы я только знала, куда следует обратиться за плутоновыми розами. Для нас бы это означало шаг вперед. Я даже во сне вижу черные розы.
Садовник Гункель молчит и давит зеленого паучка. Неравная пара подошла поближе. Лопе видит зеленые травяные следы на белых башмачках фрейлейн. По правде сказать, он еще до сих пор не видывал белой ваксы. Он попросит Стину, горничную, чтоб она ему показала. Милостивая фрейлейн торопливо листает какую-то книгу. Ногти ее блестят, как тяжелые капли росы. Лопе глядит на ее волосы. Волосы потоком льются из-под белой широкополой шляпы.
«И падали локонами, из которых каждый был похож на золотой штопор, до самых плеч».
А еще надо попросить Мину, кухарку, чтоб показала ему штопор.
— Да-да-да, пом-пом-пом-пох, — вдруг говорит Элизабет.
Фрейлейн резко оборачивается. Лопе чувствует, как лицо его заливает краска. Он грубо хватает девочку и хочет убежать. Но фрейлейн уже близится к нему быстрыми шагами. Одна из ее перчаток падает на землю. От Фердинанда Лопе знает, что оброненную перчатку следует поднять. Фердинанд называет это «проявить галантность». И Лопе поднимает перчатку. У фрейлейн губы складываются в изумленную улыбочку. Рот фрейлейн похож на тонкий красный порез на белой коже. Садовник Гункель поперхнулся уже приготовленным выговором. И даже улыбнулся одобрительно-кислой улыбкой. Он поднимает с дорожки сухую ветку и забрасывает ее в кусты.
— Ах, ты, моя маленькая, во что это ты тут играешь?
Элизабет молчит. Уголки ее рта плаксиво опускаются книзу. Лопе подает перчатку даме.
— Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Это, наверно, твоя сестричка?
Лопе кивает и снова достает из кармана грязный носовой платок. Но барышня оказывается проворней. Она достает свой кружевной платочек, утирает малышке нос, а платок забрасывает в кусты. Потом берет пальчиками карандаш и вроде как заигрывает:
— Клю-клю-клю, сейчас клюну.
Элизабет не отзывается на шутку, она начинает реветь в голос.
— Ах, ах, а кто это у нас плачет, ай-ай?!
Пауза. Растерянность — с обеих сторон.
— Ступайте домой. Что вы здесь шляетесь?
Гункель наконец-то дал выход своему неудовольствию. Его кислая улыбочка взрывается, словно бутылка, в которой забродил уксус.
— Ну, Гункель, Гункель. — И фрейлейн снова переходит к своим розам.
— У-у-у-у! — Рев Элизабет обвинением разносится по тихому парку.
Фрейлейн возвращается.
— Тебя как звать?
— Кляйнерман.
— Как, как?
— Готлоб Кляйнерман.
— Ах, как интересно… Значит, ты и есть… — она задумчиво поднимает глаза, — значит, ты и есть сын Матильды. Матильды и… Спасибо, спасибо, очень, очень интересно!
Перед тем как уйти, она дарит Лопе прощальный взгляд.
— Спасибо тебе. Ты настоящий кавалер. Ай-ай!
Лопе спрятал руки в карманы. Конечно же, фрейлейн потому на них смотрела, что они не совсем чистые. Но вообще-то она, значит, не против, чтоб он сидел здесь и держал свой коровник. Он мог бы даже показать ей своих коров… хотя нет. Элизабет мало-помалу успокаивается. В серебристой ели заводит свою песню черный дрозд. Далеко в поле громыхает телега.
Лопе уже не раз видел милостивую фрейлейн. Один раз она выходила из комнаты Фердинанда, когда Лопе принес жареную селедку. А сегодня она его не признала.
В усадьбе Лопе сразу же попадает прямо в руки к отцу. Отец возит навоз на телеге со съемной клетью.
— Чего ты, большой дурень, с детишками связываешься? У тебя что, дел других нет? А Труда куда подевалась? Шел бы ты лучше хворост резать, чем играть с малышней, бугай эдакий!
Лопе пробегает через двор, находит Труду, отдает ей сестренку, берет на кухне нож и, насвистывая, идет вдоль улицы к верещатнику. Сквозь дыру в заборе родительского двора просовывает голову Альберт Шнайдер.
— А мы откупили футбольный мяч у спортивного клуба.
— Когда?
— Вчера. Но тебе все равно нельзя с нами играть. Можно только тем, кто скидывался. Я ж тебе сразу сказал: почему ты не хочешь войти с нами в долю?
— Подумаешь, старый мяч! Да по нему чуть поддай, он и лопнет.
— Ничего он не лопнет. А если лопнет, его Шуриг, сапожник, снова зашьет. Он нам обещал.
— А мяч опять лопнет.
— А Шуриг сказал, что он его опять зашьет.
— А он опять лопнет, и опять, и еще тыщу раз.
— А он его миллион раз опять зашьет. Съел? Просто тебя завидки берут, потому что тебя не принимают в игру. Э-э-э-э!
Лопе поднимает с земли камень и бросает его… Камень громко ударяется о деревянный забор. Голова Альберта Шнайдера исчезает. Из-за забора летит на улицу встречный камень. Этот камень шлепается в песок, поднимает облачко пыли и закатывается в соседний двор.