— И это называется политический ферейн? — спрашивает Блемска у стойки. Голос из темной ниши откликается:
— Можно упразднить карусели, капелланов, кегельбан, можно упразднить что угодно, а риксдорфский танец вам не упразднить, это уж точно.
Блемска молчит. Он только затем и заглянул сюда, чтобы купить табачку для трубки.
Большая речь в клубной комнате благополучно приближается к завершению.
— Пирожные будут или просто кофе без ничего? — шепчет Карлина Вемпель на ушко лавочнице Крампе. Лавочница смотрит перед собой осоловелым взглядом. Она пожимает плечами, так что колеблется вся ее жирная спина.
— …Хаос грозит сомкнуться над нашими головами. Словно мостовые опоры, стоим мы, те немногие, кто до сих пор верно служит своему отечеству, в водовороте мутного потока, который из фабрик и уличных канав вливается в чистый поток любви к отечеству. Стоим верно и преданно, держа на своих плечах мост, ведущий нас в новое царство счастливых людей. Может быть, дни счастья уже не за горами, а может быть, нам еще предстоит ждать их, долго ждать, и лишь наши внуки сподобятся его лицезреть. Пока же вокруг нас все кружится и пляшет, да-да, все пляшет…
— Браво! — звучит, словно из подземелья, голос управляющего.
«Браво!» — раздается, шипит, бурчит, бормочет со всех сторон. Отодвигаются стулья, фисгармония издает протяжный, гудящий звук, когда ее закрывают крышкой. Альберт Шнайдер скалит зубы, Лопе шкандыбает к двери на своих высоких каблуках.
— С пирожным?
— Нет.
— Кофе без пирожных?
— А сахарных коржиков у вас нет?..
Гул голосов — словно в птичьем гнезде, когда кормят птенцов. Пастор трясет руку милостивому господину. Госпожа пасторша громогласно восхищается черным шелковым платьем фрейлейн Кримхильды. Дитер и Ариберт украдкой обмениваются пинками и подзатыльниками с деревенской ребятней. Липе запихивает в жилет белоснежную манишку, которая во время речи вздыбилась коробом. Розы возле трибуны поблекли и обвисли. Под натиском табачного дыма лавровые листья втянули в себя свой запах.
Фрида Венскат со звяканьем считает кассу. Лесничий стоит за стулом Фриды, помогает считать и при этом дышит ей в шею. Всеми забытый, словно половая тряпка, свисает с трибуны солнечный круг с большим «покойся» и малым «с миром».
Лопе наконец добирается до темного барака, где живут рабочие. Темно — хоть глаз выколи. Какая-то фигура торопливо соскальзывает вниз по каменным ступенькам.
— Господин конторщик, — выкликает Лопе в пустоту. Ответа нет.
Мать лежит в постели и щурится на свет. Труда и Элизабет уже спят.
— Это ты только сейчас пришел? — спрашивает мать и с усилием зевает. — А ну, марш в постель. — И немного спустя: — Отец небось пьет?
— Да, там подают кофе.
Тишина, темнота, только древоточцы постукивают в спинках кроватей.
В этот вечер Фрида не желает, чтобы те же спутницы проводили ее до дому.
— Пейте себе спокойно ваш кофе, — говорит она и сдает кассу госпоже пасторше. — Вы ведь все равно хотели остаться на танцы, а это не про меня писано, — говорит она женщинам, которые предлагают ей свои услуги.
— Ты же себе шею сломаешь в такой темнотище! Нам, ей-богу, не трудно… Мы потом и вернуться сможем.
— Да ни в жисть! — Фрида просто не способна принять такую жертву.
И, опираясь на две клюки, она сползает по ступенькам крыльца. Но внизу ее поджидает лесничий Мертенс. Он весь вжался в липовый ствол. Лесничий Мертенс, которого в деревне прозвали «Желторотиком». Выслеживание дичи входит в его профессиональные обязанности. Вот и к Фриде он подкрадывается все равно как к дичи. Фрида ничуть не противится, когда рука Мертенса в зеленом сукне форменной куртки ложится вокруг ее необъятной талии.
— Ах, — вздыхает Фрида, — в настоящей мужской руке таится столько силы… — Ей хотелось сказать «нежности», но Стина, горничная, давала ей почитать брошюрку «Девица в обращении с сильным полом», а там сказано, что, если хочешь приручить непокорного пса, надо сперва покрепче ухватить за поводок. — С вами я могла бы ходить и без палки, — ликует Фрида и на мгновение поднимает кверху зажатую в правой руке клюку. Лесничий не ожидал этого движения. Он покачнулся. Еще немного — и оба могли упасть на раскисшую от дождей дорогу.
Поближе к выгону Мертенс пытается поцеловать Фриду. Согласно правилам, преподанным в брошюре, Фрида уклоняется от его попытки, резко отвернув лицо. Но даже при этом движении выясняется, что на ее ноги надежда плоха и что для этого маневра они никак не годятся.
— Если бы я не держал тебя, ты давно бы шлепнулась.
— Да, уж такая я беспомощная, — и Фрида начинает оскорбленно всхлипывать, — одно посмешище перед богом и всем светом.
Лесничий успокаивает ее и ведет к ограде вокруг усадьбы. Тут Фриде есть на что опереться, тут она и не сопротивляется больше. Небо да простит ей это упущение, но Стинина брошюрка явно написана для девушек, которые не так одиноки, как она, и вдобавок твердо стоят на своих двоих. Она позволяет Мертенсу поцеловать себя.
Желторотик неслыханно отважен, — по крайней мере, в обращении с женщинами. Удержу он не знает. Фрида трепещет всем телом, и он становится еще настойчивее.
Чья-то фигура выныривает из темноты и вплотную подходит к ним.
— Ты что, нализался, что ли? — рявкает Мертенс.
— Я тебе налижусь! Кобель поганый! Растлитель!
Перед ними стоит лейб-кучер Венскат собственной персоной. Мертенс выпускает из объятий трепетную Фриду и с недовольным ворчанием исчезает.
— Распутница, стыда у тебя нет, — шипит Венскат на свою дочь, — если милостивый господин проведает, он тебя в два счета спровадит из имения, благо от тебя все равно никакого проку. Ты рехнулась, что ли?
Да, Фрида и сама теперь видит, что малость рехнулась. Слезы капают с ее ресниц. Отец грубо подхватывает ее и тащит домой.
— Ты подумай, разве он может жениться на тебе? Ты ведь знаешь, что у него нет ни полушки, что он кормится с господского стола. Кроме того, его милость не станет держать женатого лесничего. По контракту лесничий должен быть холостым, — это мне конторщик говорил.
Ну какое дело Фриде до контрактов его милости? Ей всего только и надо было, что самую капельку любви, а больше ничего. Но любовь, видать, писана про тех, кто гордо шагает по земле на двух ногах.
Лето отгорает над лесом и полем. Осень, шурша в поблекших листьях, кропит дождем вересковую пустошь. На воротах риги Лопе рисует красную осеннюю листву. Еще он рисует на ограде Альберта Шнайдера с толстым животом и тоненькими ножками.
Снизу он делает подпись: «Эта Альберт Шнайдыр». Спасибо, Фердинанд подарил ему красный карандаш. Карандаш помогает осуществить красную месть.
Зима жалобно завывает в печных трубах. Под снегом оглобли кажутся вдвое толще. Молотилка стрекочет от темна до темна. Рождество, забой рождественской свиньи, картофельные клецки и новая шапка с подшитыми наушниками. От Фердинанда — в первый день рождества — жареная селедка, а еще письмо для жены управляющего и кусок шоколада за услугу. Вечерами, когда неизвестно, чем заняться, можно подавать отцу прутья, если тот вяжет веники, а можно играть с Трудой в семью либо с Элизабет в звериного доктора. Потом после долгих, нескончаемо долгих недель с мокрыми чулками в стертых от катания по льду деревянных башмаках — весна с игрушечными сурками из глины, громоздящиеся друг на друга лягушки, камни летят в поющих скворцов, кошки орут на чердаке, горы одуванчиков, срезанных на корм для кроликов. Фарфоровые коровы под скамьей в парке заменены на овец из вербных сережек. Оплеуха от садовника — за вербу, но и похвала от управляющего — за кражу из гнезд воробьиных яиц, дыры в штанах множатся, как мыши. Матери нужны нитки. Лопе должен сходить за нитками к булочнику. Булочница, с губами, гладкими, словно консервная крышка, и с двумя белыми гребенками в черных волосах, переспрашивает: