Век у славы короток, словно детская распашонка. Лопе делает это открытие уже на следующий день. До сих пор его школьное прозвище было «Вшивый Лопе», в день своей славы он стал просто Лопе, для некоторых девочек даже Лопик. А еще день спустя Клаус Тюдель первым назвал его «Фердик Огнетушитель».
Разве Лопе — фертик? Разве он важничает и наряжается?
— Я тебе объясню, потому что ты мой друг, — подмигивает ему Альберт, насквозь фальшивый, как коса госпожи учительши. — Это потому… потому, что ты от Фердинанда.
Теперь Лопе понимает, что фертик здесь вовсе ни при чем, но какое он отношение имеет к Фердинанду, тоже непонятно. Просто они завидуют, потому что Фердинанд читает ему сказки.
Что это задумал Блемска? Он подъезжает к собственному жилью, он подвязывает лошадям торбу с сеном. До выплаты зерном вроде еще далеко. Блемска грузит на подводу мешки. Но в мешках постельное белье, гардины, платье и всякая хозяйственная утварь. Тонконогая жена Блемски с заячьей губой помогает ему взвалить на подводу источенный жучком шкаф. Дети по частям приносят кровать и сломанные ножки коричневого комода. В ящике с полочками, который служил буфетом, лежат сбитые деревянные башмаки, дырявые ботинки и две картины — «Распятие Христа» и «Насыщение пяти тысяч». Это святыни Блемскиной жены. Она бережно обернула их в грязное белье.
Блемску рассчитали. Он переезжает в общинный дом на опушке, туда, где год назад жила старая Тина Ягодница. Общинный дом — это доски и балки, которые зажали между собой несколько кубометров спертого воздуха. Сквозь крышу и потолок в комнату заглядывают солнце и звезды, под полом серыми сплетениями буйно разрастается грибок. Сквозь стену закута коза мекает прямо в кухне. Над кухонной дверью зияет вытяжная дыра, потому что бывают такие ветры, при которых дым упорно не желает идти в трубу.
— Нельзя же ему безо всякого лупцевать сыновей милостивого господина! Ну почему он всегда себя не помнит? — изрекает лейб-кучер Венскат. Венскат до смерти рад, что Блемска наконец-то выбирается за пределы имения.
— Не мешает и господским сыновьям раз в жизни получить хорошую взбучку. Жаль, они мне тогда не попались, — говорит кучер Мюллер.
— Где?
— Скажешь, хорошо так? Замазали мои окна дегтем, я и проспал почти весь понедельник.
— Да будет тебе. Ты ж у нас и мухи не обидишь. И какое дело Блемске до господского сена?
— Ты, верно, спятил!
Сам же Блемска спокоен, как пруд в безветренный день.
— Не реви, — говорит он плачущей жене и бросает на подводу два березовых веника и одну тряпку для пола. — Хлеб пекут не только здесь.
— Неужто ты не мог попросить у господ прощения? Ее милость совсем не такая. Она бы тебе…
— Она бы мне сказала: «Наконец-то сыскался настоящий человек, который вздул моих лоботрясов!» Так, что ли? Нет? Ну и молчи.
Но Блемскина жена все равно причитает и шипит через свою заячью губу:
— А новая халупа-то! Там, говорят, клопов полно и вшей тоже. И мыши зимой прибегают из лесу.
— Ну, поехала! А здесь у нас летом были мокрые стены, а зимой они насквозь промерзали. И еще жабы в подполе. Комод наш мыши не тронут, а хлеб, сколько будет, мы и сами съедим.
Он снимает с оглобли торбу и с запинкой начинает высвистывать: «В Груневальде, в Груневальде продают дрова».
Он хочет показать бабам, которые столпились у ограды, кто с граблями, кто с мотыгой, и чешут языки, до чего ему повезло, что его уволили. А как они все на него смотрят! Прямо как на заразного больного, как на прокаженного, которого изгоняют за городские ворота.
Лопе стоит на каменном крыльце барака, уже собравшись в школу.
— Передай учителю, что нас сегодня не будет, мы переезжаем, — с детской гордостью кричит Фриц Блемска. — А если надумаете играть в футбол, я приду, только Марта больше не хочет стоять на воротах, она боится мяча.
Лопе кивает в ответ. Фрау Блемска приводит козу и привязывает ее к задку телеги. Коза горестно блеет, и хвостик у нее болтается, словно на ветру.
С женой управляющего дело теперь обстоит не совсем так, как должно бы. Нельзя сказать, что муж ее стал меньше пить либо раньше возвращаться домой после карт. Но теперь они играют втроем. Третий — это новый управляющий из соседнего имения. Ему лет сорок, и он холост. Все лицо у него в шрамах — так выглядит клумба, в которой рылись куры. Некоторые шрамы до того глубоки, что из них с правом вечного постоя проросли по краям жесткие волосы бороды.
Наголо выбритый купол головы насажен на бычий затылок. Теперь у них не возникает споров, когда в поздний час застолья обнаруживается нехватка карт, потому что карты эти валяются под его коваными сапогами. Нет, теперь, когда карт не хватает, они разговаривают о женщинах. Новый управляющий все равно как петух без курицы. Он взлетает на соседские заборы и крутит головой в поисках благоприятных возможностей.
— Он крошил сечку и не мог слышать, чем мы занимаемся на кухне. А жена у него была такая изголодавшаяся, такая изголодавшаяся. Она стояла возле печки и все мне позволяла, чего я ни захочу. Когда стук в кладовке прекращался, мы с ней тоже останавливались и она начинала ворочать кастрюли. Когда муж закладывал новую порцию, мы снова были в безопасности на — ха-ха! — на длину одной соломины. Под конец мы и вовсе перебрались на скамью. Шикарно, доложу я вам, господа хорошие, шикарно — не все сразу, а с перерывами, так сказать, соломинку за соломинкой. Через час примерно муж, весь употевший, заявляется на кухню и говорит: «Ну, на одну неделю хватит». Это он имел в виду сечку. «На неделю? — переспросила жена недоверчиво так. — Нет, придется тебе в среду еще малость подкрошить. Не то мы до конца недели не дотянем. Ты не забывай, теперь у нас четыре коровы». Кивнула мне, я и ушел.
Вот какими историями потешает своих собутыльников новый управляющий из соседнего имения.
— Ну и охальник же вы, — лепечет винокур, снова наполняя рюмки. — Сразу видно, побывали в университете, или, может, вас ревнивые мужья так исцарапали?
Новичок многозначительно молчит. Спустя некоторое время он обращается к своему коллеге, который в полном удовольствии поглаживает жесткую бороду:
— Взять хотя бы вас, вы тут сидите, хлещете водку, а на конюшне у вас стоит такая бабенка, на которую не один мужик облизнулся бы. Вы что, так в себе уверены?
— Ха-ха-ха! Мы только и дожидались, когда вы заявитесь со своей исполосованной физиономией. А впрочем, охотники на все найдутся. Ваше здоровье!
Пьяное бормотанье переходит на другие предметы.
— Вы ахнете, когда узнаете, какую шваль набирают в рейхсвер.
— Само собой. Кто позволит… какой патриотически настроенный человек позволит каким-то пролетариям командовать собой? Этим ублюдкам с грязными руками. «Больше ехать некуда!» — сказал недавно один оратор на политической встрече. Он заявил, будто «Стальной шлем» готовит новую войну. «Больше ехать некуда!» Ха-ха-ха! Вы когда-нибудь слышали такую белиберду? Простейшую поговорку не могут правильно произнести, придурки эдакие!
— Миром правит водка, — бормочет винокур, — ее лакают и черные, и красные, господа мои. Винокур — всегда король, а его золото — это свекла да мороженая картошка.
— Ваше здоровье!
Потом они хором поют «О Германия, честь твоя высока!» и «Стражу на Рейне».
— И если нам суждено когда-нибудь подняться из убожества, то лишь благодаря мужчинам с го… головой на плечах! Точно!
Управляющий бьет себя кулаком в грудь. Живот у него колышется. Звякают серебряные монетки, подвешенные к цепочке для часов.
Они расходятся, на прощанье они величают друг друга настоящими немецкими мужчинами, которые способны воздать должное хорошей выпивке…
— …и у которых есть чем ублажить женщину, господа хорошие, так ублажить, чтоб ей не захотелось лезть в парламент и там извергать в прогрессивных речах своих нерожденных детей, вот так-то. Честь имею!
Не сказать, чтобы мир изменил свой облик от пьяной болтовни собутыльников.