Потом-то все опять пошло нормально. Липе Кляйнерман снова начал пить. По праздникам он не работал из принципа, пропади оно все пропадом. В обычные воскресенья его жена, Матильда, работала то в господском саду, то в теплице, то на господской кухне. А Липе отправлялся к парикмахеру — бриться.
У парикмахера можно услышать множество новостей:
— Жена кайзера заболела. Ведь это ж надо!
— В Саксонии стреляют в красных боевыми патронами.
— В красных, говоришь? И правильно делают. Красные — это которые не желают работать. Они только хотят все поделить. Но ежели не работать, тогда и делить будет нечего.
В трактире у Вильма Тюделя Липе для начала заказывает рюмочку водки. Почему бы и нет? Как-никак у нас нынче воскресенье.
— Почему они не желают работать как все порядочные немцы, эти самые красные? Еще рюмочку мятной! Если человек не работает, а только бастует, ему в голову лезут дурацкие мысли. А теперь рюмочку полынной горькой! На закуску. Хорошо для желудка.
После этого Липе возвращается домой. От бороды он избавился. Язык у него заплетается. Но заплетающимся языком он пытается говорить по-городскому, без диалекта. И требует, чтобы дети отвечали ему так же. После «ккынфирмации» он мечтал сделаться «рремесленником», мясником, другими словами. Уже на последнем году школы он подсоблял на бойне у деревенского мясника. Но волы его милости сжевали мечты Липе.
— А на бойне первое дело — чистота и порядок. — Липе хватает со скамейки ведро с водой и опрокидывает его на кухонный пол. Все идет как по-писаному: Труда, хныча, берет веник и тряпку и разгоняет воду по всей кухне.
— Этот босяк уже снова бегает с длинными патлами вокруг котла? Он, верно, хочет напустить вшей в похлебку?
Эти слова — как команда для Лопе. Он приносит полотенце и ножницы, садится на шаткую скамеечку и укрывает полотенцем плечи. Отец, покачиваясь, идет к тайнику и извлекает оттуда гребешок. Почему из тайника? А потому. Зачем детям гребешок? Они только зубья зря повыломают. Начинается стрижка. В пьяном виде Липе осуществляет эту операцию искусно и терпеливо. Тут виноградника и в помине нет. Все гладко, все аккуратно. А за работой отец делится воспоминаниями о бойне и о том, как перегонял скот. Он мастер на все руки, этот отец. Надо делать колбасу — пожалуйста. Надо забить быка — тоже пожалуйста. Огромного быка, такого, которого выпускают из хлева, только стреножив передние ноги и с козырьком над глазами. Дети вполне довольны. Когда отец напьется, с ним весело. Они и сами не упускают случая напомнить ему то про одно, то про другое. Они уже знают наперечет все его истории.
— У коровы, значит, были ноги коротковаты… э-э… нет. Коги норотковаты, — поправляется Липе.
Один раз от чрезмерного усердия и лихости он за компанию остриг наголо и ревущую, сопротивляющуюся Труду.
— У тебя небось тоже вшей навалом. На бойне первое дело — чист-аата и пааррядок…
Но по обычным дням отца в доме не видно и не слышно. Вернувшись вечером из усадьбы, он молча ужинает и садится на теплую лежанку. Сидит себе там, жует табак и вяжет веники либо чинит упряжь. Его маленькие, серые, порой грустные глаза редко отрываются от работы. Он до боли, до сердечных ран размышляет о своей судьбе. Судьба явно стакнулась с барином. По воскресеньям Липе врачует алкоголем боль от сердечных ран. А в будние дни по вечерам вяжет веники и тем зарабатывает деньги на воскресное леченье. За работой Липе иногда засыпает. Голова у него свешивается на грудь. Изо рта бежит струйка слюны. Губа отвисает, обнажая обломки зубов. И вот уже голова падает на прутья голика, и Липе становится похож на гнома с веничной бородой. Дети весело шмыгают в спальню. В такие вечера Липе даже и не пробует добраться до своей постели. Он остается спать, как был, на широкой лежанке. Его жена, Матильда, разговаривает с ним, будто с малым ребенком. Она, а не Липе — капитан маленького семейного кораблика, Липе даже и не штурман. На этом семейном корабле он лишь объехал некогда вокруг бакена. Под бакеном подразумевается семнадцатый год его жизни. Мысли, будто прожорливые чайки, кружат над его семнадцатым годом. Когда он женился на Матильде, верней, когда Матильда его взяла, в нем еще раз ярким пламенем вспыхнули мечты о другой жизни. Тогда ему шел двадцать пятый год. Ее подпирали сроки. И она была работящая, будто пчела. За что, бывало, ни возьмется, все так и трещит от ее хватки. Вот он и понадеялся, что Матильда ему поможет. Но тут пошли дети. Много раньше, чем хотелось бы. Порой за узким лбом Липе возникали разные соображения насчет того, как выбраться из убожества. Но эти огольцы, вечно голодные, вечно ревущие, не давали им ходу. Даже с женой Липе своими мыслями не делился. Впрочем, может, она и без слов о них догадывалась. Нет, он, конечное дело, не противоречил. Раз уж дети есть, куда от них денешься. Дети стали пружиной того механизма, который работал и снашивался по будням.
Он редко выходит из себя, редко артачится. Кроме воскресений, после визита к парикмахеру. По воскресеньям умолкает Матильда. Пусть себе льет воду на пол, старый болван. Лишь бы других глупостей не делал. В такие дни она легко мирится с его дурацким важничаньем.
Липе работает на усадьбе. У него под началом две лошади, это уже вторая упряжка, а скоро и она сменится. Значит, Липе хороший кучер. Лошади, сбруя и всякая утварь выходят как новенькие из его потрескавшихся рук. Изредка по вечерам Липе не сидит на своем законном месте возле печки. Тогда вся семья дожидается его с ужином. Мать беспокойно снует по кухне и украдкой поглядывает в окно. Скорее по привычке, — в окно только и увидишь, что четырехугольник тьмы.
— Небось опять надумал что-нибудь толкнуть, — ворчит Матильда своим мужским голосом. Мясистые губы произносят слова, почти не двигаясь. Толкнуть? Этот вид работы Лопе еще не знаком. Наверно, это такая работа, о которой детям знать не положено. Когда покрывают коров или когда они телятся, это тоже не для малышей. Дайте срок, Лопе вырастет, тогда он, верно, узнает, что значит «толкнуть».
Но ему не приходится ждать. Как-то вечером отец уводит его прямо от ужина. Они идут в усадьбу. Там Лопе велено стать перед дверью конюшни.
— Ты уже не маленький, можешь кое в чем подсобить отцу.
На усадьбе нет никого, кроме смотрителевой жены, — та громыхает ведрами у колодца. Движением худого дрожащего тела отец указывает на нее.
— Когда она уйдет, насвисти какую-нибудь песенку.
Смотрительша уходит и захлопывает за собой дверь своей квартиры. Лопе свистит: «Однажды девушка пошла по ежевику…»
Появляется отец. С полным мешком. Мешок лежит у него на плечах и отчасти — на шее. На всякий случай он тоже оглядывается по сторонам. От тяжести он не может вертеть головой и только поводит глазами. Они идут выгоном. Отец велит, чтобы Лопе держался шагов на тридцать впереди, а если кого увидит, чтобы снова посвистел.
— Ту же песню или другую?
— А не все одно? — кряхтит отец.
Они миновали выгон и теперь идут задами.
— К булочнику, — стонет Липе под тяжестью мешка.
Мальчик шустро топает впереди. Он идет без опаски, словно средь бела дня. Что с ним может случиться, когда рядом отец? Это непривычное, это хорошее чувство. Все луга мокрые от вечерней росы. Звезды сверкают на темном, будто вороново крыло, небе, так сверкают искры в печной топке. В траве кто-то стрекочет. В листве кто-то шуршит. И еще кто-то черный стоит на краю поля. Лопе вздрагивает. От страха губы сами по себе расползаются и никак не хотят сложиться для свиста.