— Истинная правда, — подтверждает Карлина Вемпель и вытирает блестящую каплю, что висит у нее под крючковатым носом. — Молодежь вся словно с цепи сорвалась. Пастор как раз в прошлое воскресенье об этом говорил.
А что же Блемска? Блемска возвращается с работы злой и усталый. Осень уже притаилась в верхушках деревьев. Она выслала своих гонцов — первые желтые листья. Отгорают свечи коровяка вдоль обочин, небо, тихое и шелковисто-голубое, исполнено ожидания. Может, где-нибудь в дальних странах уже заваривается суп из осенних облаков и просыпаются большие ветры. Но Блемска не думает обо всем этом. У него что-то шуршит в кармане пиджака. Это приказ об его увольнении. Вот какие новости у Блемски. Последний раз чистит он свою карбидную лампу о пень, чистит основательно, потому что теперь ему некуда торопиться. Даже обер-штейгер не смог его больше держать.
— Вы бы лучше положили за каждую щеку по табачной жвачке да помалкивали. Так нет, вам непременно надо, чтоб за вами осталось последнее слово, — сказал он на прощанье.
— А я и не знал, что жевательный табак делают затем, чтобы вытравить правду изо рта, — спокойно ответил Блемска.
— Вот видите, — сказал обер-штейгер и поспешно подмахнул бумагу об увольнении.
— А что нового мы проходили прошлый раз? — спрашивает учитель на уроке истории. — Главное в истории — это личность. Историю делают отдельные личности. Кто еще помнит, какую великую личность мы проходили на прошлом уроке? Ну?
— Фридриха Великого.
— Верно. А что мы о нем говорили?
— Это была личность, намного превосходительная всех других.
— Превосходящая, верно. А кто мне может назвать имена других личностей, изменивших лицо Германии?
— Би… Би…
— Ну?
— Бисмарк.
— Верно. Как мы поэтому называем Бисмарка?
— Великим канцлером.
— Хорошо. А что еще можно сказать о великом канцлере Бисмарке?
— В магазине продают бисмаркову селедку.
— Вот это уже ни к чему, потому что селедку назвали так именно в честь Бисмарка… Про Бисмарка, про самого Бисмарка мы что еще говорили?
— Что неплохо бы нам снова заполучить такого канцлера, тогда бы мы…
— Совершенно верно. Нам недостает именно нового железного канцлера, каким в свое время был для нас Бисмарк.
— Нового? — переспрашивает овчар Мальтен и смеется своим жутким, раскатистым смехом, в котором словно перекатываются льдинки. — Всего-то и есть нового, что рабочие опять, как зайцы, попрыгают в мешок к предпринимателям, чтобы потом из них можно было по всем правилам выжимать соки. Только на сей раз они попрыгают со знаменами и под музыку.
Лицо года становится все более расплывчатым и печальным. Утро подолгу нежится в постели из клочковатых туманов, запах скользких маслят пропитывает лес. Опустившийся туман запутывается в кудрявой овечьей шерсти. Благоухает картофельная ботва, коричневые каштаны выпрыгивают из своей колючей оболочки. Стаи скворцов с рокотом проносятся над убранными полями. Солнце мерцает тусклым, водянистым светом. После обеда небо иногда становится шелковисто-голубым, как те банты, которые ну никак не может распродать торговец Кнорпель. Лопе вскапывает жнивье на полях у его милости. Он выворачивает наизнанку шкуру земли. Землю и надо выворачивать, потому что она колючая и щетинистая. Иначе на ней ничего не вырастет.
Управляющему Конраду удалось наконец завести ферейн для курток также и в деревне. Те проводят у Тюделя первое собрание.
— Если ты и на этот раз напустишь сюда красных, пеняй на себя, — предупреждает Конрад Тюделя.
Но Тюдель только услужливо разводит руками. Он рад, что у него в трактире опять полно. Какая ему корысть в ферейне велосипедистов и в клубе курильщиков? Они больше не справляют никаких юбилеев и на собраниях ничего не заказывают, они все почти сидят без работы, бедолаги.
Парни в обмотках приезжают из Ладенберга на грузовике. Деревня удивляется. Двое мужчин дикого вида, оба в куртках, высоких сапогах и при солдатских ремнях стоят по левую и по правую сторону трибуны. Они даже не снимают с головы свои нелепые фуражки. Трибуна у них та же самая, с которой его милость в свое время говорил о смерти императрицы. Ладенбержцы черной краской вывели на ней какую-то похожую на паука закорючку.
— Это свастика, — объясняет Альберт Шнайдер. Он стоит в дверях зала, а свои брюки он до самых колен обмотал двухцветными обмотками. Управляющий гордо шествует по залу в коричневых высоких сапогах и очень похож на портрет кайзера из учебника.
— Работа и хлеб! — ревет с трибуны оратор из Ладенберга, и безработные согласно кивают. Они жмутся по углам, словно отверженные, потому что, если сидеть за столом, надо что-нибудь заказывать.
— Уничтожение версальского рабства! — вещает голос с трибуны.
— Вот теперь ты сама слышишь, — говорит Альберт Шнайдер, наклонясь к матери. Та кивает и поспешно вытирает уголки глаз.
— Хозяйству нужно придать новый размах, еврейский капитал надо из него исключить. Нам не нужны торговые дома и концерны. Нам нужно… нужно здоровое среднее сословие.
Шишковатая голова торговца Кнорпеля утвердительно покачивается, глаза понимающе мигают.
— Сельское хозяйство лишено фундамента. Пора положить конец земельной спекуляции. Назначить справедливые цены за сельскохозяйственные продукты. Крестьянин должен быть привязан к земле.
Издольщики, бобыли, беднота и середняки задумчиво попыхивают своими носогрейками.
— Выдающиеся личности — на руководящие посты! Долой чиновных бонз, долой парламентаризм!! Историю делают личности.
Учитель от удовольствия откидывается на своем стуле.
— Долой позорный Версальский договор! Конец выдумкам о немецкой вине! Нашему народу нужно жизненное пространство, нужны колонии.
Липе Кляйнерман заливает за частокол черных от жвачки зубов две рюмки очищенной подряд и протягивает Тюделю пустую рюмку, чтобы тот наполнил ее в третий раз.
— А платить ты когда собираешься? — рявкает Тюдель и для надежности прижимает бутылку к груди.
Липе поворачивается спиной к стойке и мутными глазками оглядывает зал. Один из ладенбергских сбоку протискивается к стойке:
— Налей ему рюмку, раз просит, понял?
— Ему платить нечем.
— А вот это уже не твоя забота, а моя.
— Верно он все это говорил про колонии, который на трибуне. — И Липе чокается с ладенбержцем. — Негры — они все равно как обезьяны. Когда при них нет немцев, они только глупости вытворяют.
— Ты правильный мужик, — говорит ладенбержец и хлопает Липе по плечу.
Липе чуть не сползает на пол и, лишь уцепясь костлявым локтем за край стойки, удерживается на ногах.
— А ты знаешь, что такое «бутчер»? — спрашивает Липе своего собеседника в куртке.
— Нет, а что это такое?
— Вот видишь, ты слишком молод, где тебе знать. А я так всегда хотел стать мясником в колонии, а мясников они там называют «бутчер». Вот теперь и ты знаешь, а колонии нам нужны позарез.
— Это мне нравится, а где ты работаешь, камрад?
И Липе, указывая неверной рукой на управляющего, говорит:
— Спроси лучше у него, он здесь управляющий.
— Времена не так уж и плохи, вот только люди становятся все хуже, — говорит на обратном пути столяр Танниг Карлине Вемпель.
— Пусть делают, что хотят, все равно конец света уже близок.
И они бредут дальше сквозь туман, как два призрака.
Плохие времена? Это кто говорит? Во всяком случае, в доме Рендсбургов справляют свадьбу.