Вильм Тюдель вспрыгнул на стойку. Он стоит, воздев руки.
— Закрываем, закрываем! — кричит он.
Никто его не слушает. Женщины с визгом устремляются прочь из зала — в сад. Некоторые пытаются выволочь следом своих мужей. Мария Шнайдер проскальзывает мимо Лопе. Желторотик выскакивает под ручку с Трудой.
— Проснись, Германия! — снова ревет кто-то.
Раздается треск. Рокочет голос управляющего. Жандарм Гумприх обрушивает свою дубинку на чьи-то головы. Кто-то, подкравшись сзади, срывает с него форменную фуражку. Еще двое дергают его за штык.
— Закрываем, закрываем! — надрывается Вильм Тюдель.
Музыканты бережно уносят свои инструменты под прикрытие кулис. Гаснет свет. Кто-то, шатаясь, выходит из зала и падает на землю возле зарослей сирени. Потом темная фигура, кряхтя, поднимается с земли и заводит свою песню:
— Чиста-а-ата и па-ар-рядок…
Лопе перепрыгивает через штакетник и мчится прочь по деревенской улице. Добежав до ворот усадьбы, он садится на каменные ступеньки замковой кухни. Вдруг стало тихо, совсем тихо. Только сердце Лопе стучит, будто одинокий ремесленник у себя в мастерской. В спальне у его милости еще горит свет. Да и у Фердинанда еще не совсем темно. Господин конторщик читает, наверно, лежа в постели. У Лопе такое чувство, будто он сейчас разревется.
Может, это старый Михаил повинен в том, что они все передрались во имя его? Может, это старый Михаил направил свинцовую пульку в бок Гримкиному сынишке? Лопе этого не знает. Люди сами творят себе на потребу своих королей и святых, а потом поклоняются им. Тюдель, Францке, Кнорпель и Бер выкопали старого Михаила, и Михаил поквитался за это на жителях деревни. Тюдель, Францке, Кнорпель, булочник Бер и — не забыть бы — карусельщик будут радостно ухмыляться завтра утром, подсчитывая кассу.
На каком-нибудь буфете в чьей-нибудь горнице стоит лимонно-желтый гипсовый лев. Вид у него такой, будто он вот-вот зевнет.
А фрау Блемска сегодня отошла под звуки карусельной шарманки.
— Они как раз наяривали эту дурацкую штуку про Августа и его волосы, когда она вдруг приподнялась на постели и покачала головой, — рассказывает Блемска. — Хорошо, хоть дети были дома. Да, нет больше нашей матери, — И его грубые руки с толстыми пальцами бережно скользят по бледному, мертвому лбу жены. Ямочка под носом у фрау Блемски тоже совсем белая, и кажется, будто она вылеплена из воска. — Так оно для нее, наверно, и лучше, — говорит Блемска, тяжело дыша. И бережно закрывает мертвое лицо белым платком.
Лопе опять кажется, будто он сейчас разревется. Но не из-за фрау Блемски. Просто он никогда еще не видел Блемску таким убитым, как сегодня. Он проходит мимо плачущей Марты — к себе домой. Он чувствует себя совсем больным, но с полудня ему все равно заступать на смену.
Гудит ворот. Звякает сигнальный колокол. Пасть шахты заглатывает пустые вагонетки. Пасть шахты изрыгает полные. И так идет из смены в смену. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Мороз одевает чугунные плиты серебристым инеем. В шахтерской лавке Лопе купил себе башмаки. А пару рукавиц он смастерил из старых мешков, он их выкроил, мать прострочила. Ах, мать, мать!
Дни стали короткие, работа на полях замерла. И снова запела молотилка, завела свою монотонную песню. Порой мать бросает работу на середине.
— Подумать не дают спокойно, — говорит она тогда. И идет в кухню и садится на лежанку. И смотрит перед собой неподвижным взглядом. Потом вдруг вскочит, сделает несколько шагов, и лицо у нее такое, будто она силится что-то припомнить и не может. Выругается и начнет громыхать горшками и кастрюлями. — Проклятые живодеры, гады чертовы!
Она раздувает огонь и ставит на огонь горшки, так и не налив в них воды. Потом опять сидит некоторое время совсем неподвижно и смотрит перед собой остекленелым взглядом, потом вдруг прямым ходом направляется в усадьбу и снова начинает работать на резке соломы.
Смотритель Бремме говорит:
— Если так и дальше будет продолжаться, придется отправить ее в лечебницу. Я уж и не знаю, к какому ее делу приставить. Она запросто может угодить рукой в привод. Нельзя же вечно держать на подхвате людей, чтоб при надобности ее заменить.
— Заткнись, старый говноед, — говорит мать, заслышав воркотню Бремме. — И чего вам вечно от меня надо? Раньше-то я небось делала все как положено. Думаете, я не понимаю, почему вы хотите сбагрить меня подальше, чертовы лизоблюды? Твой бумажник я не сопру, можешь не волноваться, недомерок ты старый!
Потом мать снова умолкает и начинает работать за двоих. Управляющий на нее внимания не обращает. У него другие заботы. Когда смотритель Бремме приходит к нему с жалобами, он в ответ разве что скажет:
— Да пусть делает, что хочет. Хватит, она гнула спину на этого реакционера. А ты — старый осел! Все равно ты с собой ничего туда не возьмешь.
Смотритель Бремме ворчит и уходит своей дорогой.
Теперь Лопе зарабатывает почти двадцать марок в неделю. Из них пятнадцать он отдает матери. Поэтому они чаще могут покупать селедку у Кнорпеля. А иногда они даже покупают мясо у Францке. И Лопе нередко берет на работу хлеб с колбасой.
— Вот теперь это похоже на дело, — говорит старый смазчик и подмигивает на бутерброды, которые приносит с собой Лопе. — Теперь ты должен чем поскорей обзавестись приличными штанами, из этих у тебя ноги торчат, все равно как у ястреба.
Когда Лопе передает деньги матери, она их немедля прячет. Должно быть, не доверяет отцу. Но отец в последнее время опять ведет себя вполне прилично. По вечерам он часто уходит из дому, а возвращается вполне трезвый. Порой мать и сама не помнит, куда она запрятала деньги, и тогда им снова приходится брать в долг у булочника Бера.
Зато в пятницу они оплачивают все счета.
— Может, мне лучше оставлять деньги у себя и давать тебе, когда понадобятся? — предлагает Лопе матери, но мать об этом и слышать не желает и даже приходит в ярость.
— Ты еще будешь мне устраивать фокусы! — говорит она. — Не беспокойся, я у тебя ничего не украду.
От этих слов Лопе растроган и не спорит. Он ведь совсем не то имел в виду.
С гудением подъезжает маленький электровоз. Водитель слезает с сиденья, отцепляет вереницу пустых вагонеток, осаживает машину до стрелки и переводит ее на другой путь. Машина стукается в полные вагонетки, которые тем временем подготовил Лопе. Лязгают соединительные цепи, водитель подцепляет вагонетки к своей машине, снова влезает на сиденье и трогается с пением и свистом. Наверху, где проходит электропровод, сверкают искры.
Новые вагонетки, наполненные мягким бурым углем, возникают из устья шахты.
— А сколько там внизу угля? — С таким вопросом Лопе обращается к воротовщику.
Воротовщик вообще-то воздерживается от разговоров с Лопе, потому что тот еще не угощал товарищей по случаю своего поступления на работу.
— Ну это ты узнаешь в свое время, а то и раньше, — отвечает воротовщик. — Не надейся, что тебе позволят долго бездельничать здесь, наверху.
— Чтоб никаких угощений, пока не справишь себе новые штаны, — говорит старый смазчик. — Им бы только выпить, а потом все останется по-старому.
— А уголь он получил в наследство?
— Кто он?
— Хозяин шахты.
— А черт их знает, как они получают свое богатство.
— Может, они просто говорят: это наш уголь — и точка?
— Похоже на то. Наверху нельзя сорвать ни единой ягодки — они сразу потребуют с тебя квитанцию. Но вот когда выберут весь уголь, все ухнет в провал — и грибы, и ягоды, и лоза, и все-все. И никакой квитанции с них не потребуют. Словом, поди разберись с этими братьями. Они жнут, где не сеяли.
— А разве уголь никогда не кончается?
— Я уже пятьдесят лет здесь, а он все не кончается. Не думаю, что он так скоро кончится.
Дребезжит сигнальный колокол. Из шахты поднимается полная вагонетка. Лопе снова должен перегонять ее. Теперь работа уже не кажется ему такой тяжелой, как вначале. Руки к ней привыкли. Теперь он по вечерам не падает словно мертвый в постель возле Труды. Теперь его опять будоражат мысли. Все стало как в те времена, когда он еще ходил за волами.