Зимка охотно позволила снарядить в столицу гонца, а затем, не взирая на повторные возражения Ярыша и кисло-сдержанные уговоры Малморы, велела ехать, куда велено.
Три тяжелые колымаги восьмериком и шесть подвод с кладью составили долгий, непомерно растянувшийся поезд, что особенно беспокоило угнетенного ответственностью Ярыша. Он держался большей частью обок с каретой государыни, но суетливо поглядывал вперед и назад, пытаясь отыскать взглядом подчиненных ему витязей. Одного впереди и одного сзади — так далеко в блеклых клубах пыли, что последнего Ярыш ни разу уже и не видел с тех пор, как покинули корчму.
Навязчивые намеки дворянина на разбойников и лихих людей нимало не занимали возбужденную тайными помыслами Зимку. Задернув занавески, она извлекла припрятанный в ларце хотенчик и запустила. Верткая, как щенок на привязи, рогулька тыкалась в задний правый угол кузова.
Невозможно было понять, что это значит. Зимка слабо представляла себе, где юг и север; природное здравомыслие подсказывало ей, что у теплого очага не всегда юг, а холодный погреб не обязательно север. Это она понимала. И потому, несмотря на отчаянную свою самонадеянность, не взялась бы, пожалуй, распоряжаться сторонами света, определяя по своему разумению юг, север, восток и запад. Не могла она сказать, куда же указывает хотенчик, кроме того разве, что не туда, куда движется, поскрипывая и колыхаясь, карета. Приходилось однако до времени терпеть и это, унимать хотенчика и собственное слишком прыткое сердце.
Тут Зимка бросила взгляд на переднее сидение, где привыкла видеть молчаливую Лебедь и удивилась, что княжны нет. Пристроилась что ли в карету с постельницей Малморой? И хотя сейчас это было бы кстати, Зимка упрятала хотенчик и раздражительно позвала в окно Ярыша.
— О боже! — тотчас же испугался Ярыш. — Помнится мне, княжна не выходила еще из комнаты. В задней карете ее нет… Осталась в корчме?
— А горничная ее?
— Тоже спит. Выходит, так.
— Скачите, узнайте! — бросила Лжезолотинка сердито.
Добросовестный Ярыш только того и ждал, скоро он уж скакал напрямик через поле, лошадь взбивала в зеленях легкую пыль.
Зимке никогда не приходилось заботиться о дороге, она давно оставила мысли о хлебе насущном и о ночлеге и потому не придавала никакого значения тому, что растянувшийся на полверсты поезд остался без распорядителя. С детским любопытством выглядывая в окно, она невольно искала глазами развалины заблудившегося где-то тут дворца, хотя и знала уже, что развалины ушли в землю, откуда и появились. Все ж таки оставалась надежда, что преисподняя сделает исключение для великой слованской государыни и чудо повторится в уменьшенном, благопристойном размере.
Безобразная и до того дорога потерялась в полях (а надо заметить, что великая слованская государыня понятия не имела, что иные дороги имеют свойство без видимой причины сходить на нет, ей казалось, что всякая дорога, раз начавшись, обязана куда-нибудь да привести), поезд двигался без пути. Вокруг тянулись куцые перелески и запустелые, в чудовищных сорняках, в колючках пустоши, которые не могли обмануть своим ядовитым буйством даже такую закоренелую горожанку как Чепчугова дочь Зимка. Карета вдруг кренилась и трещала, западая колесом в рытвину, и тогда Лжезолотинка, развеселившись, как девчонка, валилась из угла в угол.
В этих-то сомнительных обстоятельствах великая слованская государыня и высмотрела неожиданно для себя витязей: два человека при мечах и в медных полудоспехах пробирались среди бела дня полем навстречу поезду. Небольшой золоченной меди нагрудник и желтый с отметинами кафтан, а потом уж острая черная бородка помогли Зимке опознать Взметеня. Она вскрикнула.
— Доброе утро, великая княгиня! — подошел Взметень. Он был без шлема и без шапки, потрепанный на вид и оборванный. Товарищ его, юноша с неопределенной растительностью на щеках, выглядел столь же занятно.
— Ха! Крепко же вас, господа странники, стукнуло! — засмеялась Лжезолотинка, искренне обрадованная, что видит стольника живым. Странники же глядели столь строго и важно, что Зимка окончательно расхохоталась и вынуждена была бороться со смехом, чтобы кое-как продолжить: — Мне… мне… сказали, вас всех там прихлопнуло! Вместо этого, видите ли, топают себе, никого не замечают. — Лжезолотинка выпрыгнула из кареты, не дожидаясь, чтобы гайдук спустил подножку.
— Ну, рассказывайте! — продолжала она, оказавшись на твердой земле. — Рассказывайте все-все! Были вы во дворце?
— Были, — поклонились витязи, не выказывая расположения к веселью.
— А! И сама вижу: были! — тараторила она, заметив на лбу у юноши черный со следами запекшейся крови синяк. — Ну, что обалдели? Рассказывайте! Рассказывайте, я все хочу знать!
Зимка втайне гордилась своим открытым нравом, так что, желая выказать стольнику Взметеню свое расположение, свойски толкнула его в плечо.
— Простите, великая княгиня, — строго отвечал Взметень, — мы ищем принцессу Нуту. Говорят, она в эту сторону шла. Есть надежда быстро ее нагнать — нам нельзя задерживаться.
— Вот еще! — прыснула Лжезолотинка, не теряя бодрого расположения духа. — Какая там теперь Нута, бросьте, Взметень! Вы слишком уж исполнительны.
Но стольник едва слушал. Он наклонился к земле, чтобы вырвать пук неубранной прошлогодней пшеницы, обратившейся в почернелую солому. Потом, расправив и поровняв чахлый пучок, разорвал его на глазах несколько опешившей Лжезолотинки и бросил ей под ноги.
Зимка сообразила — где-то она слышала, — что обряд преломления соломы (сила солому ломит!) означает отказ от службы… означал когда-то в древние, даже в дремучие времена. Трудно было только поверить, чтобы стольник Взметень, благоразумный и ловкий дворянин, вспомнил вдруг ни с того, ни с сего праотеческие забавы… Оказалось все же, он отлично их помнит:
— Госпожа великая княгиня, — объявил Взметень ровным, но ясным и сильным голосом, который слышали даже оставшиеся на конях ездовые и кучера на козлах, слышали Малмора и сенные девушки, слышала прислуга — далеко по остановившемуся в поле поезду, — не надейся на нас, уже бо есмы отныне не твои, и несть есмя с тобою, то на тя есмы.
Что Зимка уразумела из старослованской тарабарщины, так это «не надейся на нас». Достаточно было и этого, не нужно было никакого перевода, чтобы обидеться. Она уж собралась это сделать, указав стольнику на совершенно неуместное панибратское «ты», когда витязи поклонились — весьма небрежно — и отправились восвояси. То есть, попросту говоря, повернулись да пошли.
Значит, все это была правда, что он тут талдычил «есмя-есмы»…
— Куда вы? — вскричала вдруг Зимка, теряя самообладание.
Юноша повернулся:
— Мы приказались в службу вдовствующей слованской государыне Нуте. — Он поклонился, чуть учтивее, чем прежде, и это было все, что уступил своей бывшей уже государыне.
— С ума сбредили! — воскликнула Лжезолотинка с кликушеским смешком. Злые слезы вскипели на глазах, она оглядывалась, ничего не видя. Махнула ехать и впрыгнула в карету, подарив напоследок ненавидящий взгляд постельнице Малморе, которая в осуждение сумасбродных витязей поджала губы и молитвенно сцепила руки, вопрошая, по видимости, господа бога о пределах его терпения. Вряд ли однако почтенная дама расслышала ответ: кучера засвистели кнутами, ездовые дико вскрикивали, с необъяснимым злорадством понукая лошадей.
А в сущности, не было ведь причин особенно из себя выходить, успокаивала себя Зимка, смахивая предполагаемые слезы. Трудно было бы ожидать иного от повредившихся во дворце людей. Вот и все. Эти люди теперь опасны, сообразила еще Зимка, и это многое ей объяснило.