Они были счастливы, как может быть счастлива на сознающая себя молодость, счастливы, как никогда прежде и, вероятно, никогда потом. Вечер, ночь и еще день, и снова ночь — бесконечная и быстротекущая пора! Они не тратили даром ни мгновения. Они бездельничали и нежились, будто располагали вечностью, но каждое бездельное мгновение дня и ночи вмещало в себя ту упоительную полноту чувств, которая обращает время в нечто почти вещественное, почти осязаемое, в нечто наполненное яростью красок, звуков и ощущений. Они были счастливы даже во сне, да и не спали вовсе, кажется, ибо, смыкая глаза, уже находили себя в объятиях друг у друга, ощущали сквозь дрему сцепление рук, прикосновение бедер и смешавшееся дыхание.
Ничто не занимало их ни в прошлом, ни в будущем. Зимка не знала, как великий князь Юлий обратился в свинопаса, и не желала знать. Юлий не знал, не ведал, где шлялась его неверная жена, слованская государыня, как провела она разделивший их пропастью год, и не делал ни малейшей попытки проникнуть в эту тайну. Конечно, Зимка не забывала, что Юлий пасет свиней, напротив, — помнила и умилялась; со смехом задрав подол, носилась она с хворостиной по лесу, чтобы загнать ввечеру диких хрюшек в сплетенное между деревьями стойло. А Юлий не забывал, что Золотинка его великая государыня и княгиня. Поднявшись с рассветом прежде любимой, он бережно чистил ее красное платье, разглядывая его с восхищением, как человек, никогда не видевший богатого, отделанного серебром наряда… гладил нежнейший бархат, уже помятый, в лесном соре, и вдруг, не сдержав внезапно хлынувших слез, зарывался лицом в подол и мотал головой, покачиваясь.
Раздевшись донага жарким полуднем, они купались в тайном лесном озере, где высокие ели толпились по берегам, растопырив ветви, чтобы укрыть влюбленных от нескромных взоров, и не было тогда ни свинопаса, ни государыни, ни свергнутого, потерявшего престол и страну свою князя, ни предавшей его княгини — только прекрасные своим бесстыдством мужчина и женщина. Обнаженные тела их светились в совершенно черной, но прозрачно чистой воде. Вода эта, залитая в крошечное озерцо до краев, стояла недвижно, на века застыла она, ожидая влюбленных, ибо никто, кроме Юлия и Золотинки, никто другой, кажется, никогда не морщил еще эту гладь, ничей смех и разнузданные бултыханья не поднимали волну и не пугали заснувших в лесной чаще птиц.
Только они двое: статный, темный от солнца юноша и молодая женщина, словно точеная статуэтка слоновой кости. Любовная рука художника вырезала эти черты… воплощение слившейся с явью грезы, затея потрясенного воображения, которая всегда убедительней заранее предуказанного образца и установленного общественным мнением совершенства.
Юлий шалел. Он упивался взглядом. Довольно широкие для женщины, прямые плечи Золотинки когда-то его смущали, в ту пору еще… словом, давно; давно уже понял Юлий, что чудесные плечики эти как раз и даны Золотинке для того, чтобы он, Юлий, никогда не нашел нигде и ни в ком ничего подобного… И эти худые, трогательные ключицы… Юлий любил все: от завитка золотых волос над ухом до узкой длинной ступни… И невысокая грудь с твердыми от холодной воды и холодными же сосками. Гибкий стан — чтобы обнять. И бедра — чтобы обмерло сердце. Колени и крепкие икры, которые хотелось нежить… и влажный песок между пальцами на ногах — припасть губами.
Когда Золотинка говорила смеющимся большим ртом, таким живым и подвижным, Юлий вглядывался, пытаясь постичь милый и звонкий лепет. И отводил глаза, горько уязвленный не осязаемой, но неодолимой преградой, что разделила их души в насмешку над слиянием тел.
Юлий не смел просить милости; однажды уже Золотинкой спасенный, он помнил — не забывал никогда! — какой нечеловеческой мукой и усилием далось ей это спасение. Юлий гнал от себя надежду и все равно надеялся, что Золотинка повторит подвиг, вернет ему разумение слованской речи. Нельзя было только этого просить. Ибо то, что случилось с ним год назад, когда на руках у Поплевы, больной и разбитый после битвы под Медней, он услышал об измене Золотинки, было проявлением слабости — было его слабостью. Вина Золотинки оставалась в стороне, то есть не подлежала обсуждению. Не тот это был предмет, который поддавался обсуждению, лучше было оставить его в покое. Его же слабость — она видна. Сначала поражение под Медней и второе поражение едва ли не тотчас — потеря смысла слованской речи. Болезнь или порча, однажды уже излеченная, возвратилась — он перестал понимать людей и остался совсем один. Один. Теперь он не мог не сознавать, что это слабость, двойное и окончательное поражение. Так низко павши, Юлий не смел просить помощи, чтобы подняться. Просить у той… у кого нельзя было ничего просить.
Он помнил это, даже когда любил.
А Золотинка, хорошенький круглолицый пигалик, сброшенная лошадью на берегу неведомой речки, едва опомнившись, установив потери свои и приобретения, обратилась к Кон-звезде. Мессалоны на своем языке называли ее Полус звезда, другие народы именовали по-своему, ибо каждый народ считал эту звезду своею; кон ведь — это и есть конец и начало, предел, основа основ и ось, на которой вращается мироздание. Золотинка обратилась к родной своей Кон-звезде, называемой чужеземцами Полярной, чтобы сообразить вращается ли еще мир, и, если да, то каково положение дел со сторонами света — у нас, в Словании, во всяком случае.
Благоразумие, а более того незлобивый нрав, начисто лишенный мстительного начала, подсказывали Золотинке, что лучше уносить ноги. Хотя, надо признать, она испытывала сильнейшее побуждение вернуться и показать Чепчуговой дочке, что мир-то еще вращается! И много чего изменилось под луной с тех пор, как притихшая Золотинка вошла безответной приживалкой в почтенный дом Чепчуга Яри.
Ну да, черт с ней!
Пропавший хотенчик, надо понимать, попал теперь к Зимке, которая давно уж не отделяла себя от великой слованской государыни Золотинки. Но Золотинка — та, что имела соблазн считать себя подлинной Золотинкой и даже в каком-то смысле (пусть не совсем основательно) единственной — Золотинка-пигалик напрасно ломала голову, пытаясь уразуметь, какое же применение найдет этому волшебному средству Золотинка-Зимка. Золотинка Чепчугова.
Золотинке и в голову не приходило, что хотенчик поведет Зимку туда же, куда вел до сих пор, как можно было подозревать, прежнюю свою хозяйку и обладательницу. Таково было заблуждение умненькой Золотинки. Тут оказалась она слепа, как самая простодушная, первый раз влюбленная девчонка. Золотинка, чистая душа, и мысли не допускала, что пустая, ветреная Зимка Чепчугова способна на сильное чувство, которая откроет ей тайну где-то укрывшегося Юлия. Одно только казалось несомненным: рано или поздно хотенчик попадет в руки подлинного хозяина и властителя Словании и тогда Золотинкино положение станет крайне затруднительным, если не вообще безнадежным. Невидимые щупальца чародея протянутся в поисках незаметного до сих пор малыша. А состязание с Рукосилом… это совсем не то, что обдурить Чепчугову дочку.
Золотинка решила идти всю ночь, придерживаясь прежнего направления на восток северо-восток, а утром выбрать подходящее деревце, чтобы вырезать новый хотенчик. Хотя, вообще говоря, потеря невосполнимая: всякий хотенчик обладает собственным норовом и, главное, неповторимым, все более богатым и разносторонним опытом — примерно, как волшебный камень. Золотинка вздохнула еще раз — с досадой — и пустилась в путь.
Она прошагала часа два, иной раз припускаясь бегом, когда обнаружила у себя за спиной зарю, словно бы встающее на западе солнце, и остановилась, неприятно пораженная. Заря эта походила на большой пожар. Слишком большой, пожалуй. При том же красное (а не блеклое как теперь!) зарево должно было бы освещать снизу поднявшиеся по небу тучи — дым пожара, что медленно растекается в безветренной ночи. Ничего этого не было. Ледяное сияние растворялось в чистом эфире, где каждая звездочка теснилась в сонме других, еще более слабых и мелких.
Золотинка нашла пригорок повыше и села, не спуская глаз со слегка колыхающегося сияния. Она ждала подземных толчков и дождалась. Раз — будто померещилось, и другой — отчетливее.
Выходит, да — блуждающий дворец!