— И все? — спросила Лжезолотинка с укором. Карие глаза красавицы заставили Обрюту струхнуть. Он боялся красавиц.
— Все, — истово сказал он. — Не считая мелкого глупого вранья, о котором порядочному человеку и поминать совестно. Избавьте меня, государыня, от подробностей.
Глубокомысленный тон Обрюты заставил Лжезолотинку смутиться.
— Ничего не понимаю, — сказала она некоторое время спустя.
— Да, вот и пигалик то же самое говорил, — скромно подтвердил Обрюта и прикусил язык, ибо внезапный взгляд государыни свидетельствовал о вновь пробудившихся сомнениях: верно, взошло ей на ум подозрение, что она не успела до сих пор оценить старого дядьку Юлия.
Обрюта поспешил состроить самую скучную и безразличную рожу.
— Вылечить тяжелый недуг Юлия, — медленно заговорила она, не спуская глаз с собеседника, — не так-то просто. Нужно большое нахальство, чтобы браться за это трудное дело. Я бы сумела справиться, имея на руках Сорокон, не иначе. Меньшим тут не обойдешься. И не верится, что пигалик, кто бы он ни был и какую бы цель ни преследовал, был настолько наивен, что действительно рассчитывал вылечить Юлия от тяжкой волшебной порчи, которую накликала на князя еще Милица, колдунья дошлая и коварная, что говорить.
Обрюта молчал, показывая своим приниженным видом, что противоречить не смеет.
— И у него, значит, был хотенчик? — внезапно спросила Лжезолотинка.
— Был.
— Чем же вы можете это объяснить? Откуда?
— Я думаю, это заговор, — отвечал Обрюта после добросовестных раздумий.
Внимательно поглядывая на Обрюту, Зимка все же пересказала еще в известных пределах предыдущее столкновение с тем же пигаликом в корчме и, не добившись более от толстощекого простофили никакого отклика, отступилась.
Полчаса спустя онемевший, мертвенно-безучастный Юлий оседлал коня и подвел его к жене.
Прощание было недолгим. Они уж три дня как прощались. Щемящее счастье этих дней было прощанием, в исступленных объятиях их была разлука — они сознавали это… И оба оказались не готовы, когда неизбежное наступило. Три дня Юлий не спрашивал ничего, не делал попытки объясниться, чтобы хоть как-нибудь уразуметь, откуда Золотинка явилась и куда уйдет, и потому, не задаваясь вопросами, все больше и больше верил, что, как бы там ни было, она никогда уже не вернется в Толпень.
Но Зимка, Зимка-то много чего передумала. Она была счастлива с Юлием и не способна к нищете…
Придавленная предчувствием ожидающих ее в столице испытаний, она не имела духа на лишние жесты. Просто она достала хотенчик и со слезами на щеках, изломала его, надсаживая ногти, сколько смогла. Древесная дрянь кружилась в воздухе и оседала на губах Юлия. Взбираясь на коня, Лжезолотинка плакала. А Юлий смахнул с лица сор… и еще раз смахнул, щепки липли к щекам… Потом приподнял подол платья и поцеловал загрубелые, в ссадинах и комариных укусах икры. Вот и все. Мертвенное спокойствие его становилось все глуше, чем больше Золотинка рыдала.
Понурившись, размазывая слезы, государыня пустила лошадь шагом. И обернулась:
— Не ду-думайте, — прорыдала она. — Я сделаю все…
— Стерва, — задумчиво молвил Обрюта, провожая княгиню взглядом.
— Тошно мне, пусто. Пусто в груди, — глухо молвил Юлий, оглянувшись на дядьку.
— Вот и я говорю, — подтвердил Обрюта, кивая, — стерва! — Он сокрушенно вздохнул и, глядя ясными глазами, проникновенно добавил: — Задушить мало!
С подавленным стоном Юлий кинулся Обрюте на шею.
Ближайшая задача состояла теперь в том, чтобы втолковать Юлию необходимость перемен. Впрочем, тут Обрюта (как и во всех остальных случаях) полагался не на слова, а на дело. Нужно было взять Юлия за руку и отвести его вглубь Камарицкого леса за сорок верст от имения в глухие и дикие предгорья, где Обрюта рассчитывал устроить мальчику новое убежище, не более надежное, может быть, но новое. За всеми прочими волнениями Обрюта не забыл просчитать и это путешествие — к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад по дошедшим до Обрюты слухам нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. За семь лет, конечно, многое могло перемениться, может статься, отшельник послушника уже нашел, а, может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели. В этом прискорбном случае, прикидывал Обрюта, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.
Обрюта, надо сказать, не любил медлить, когда речь шла о жизни и смерти — благо это бывало все же не каждый день. Имея в виду выйти в путь незамедлительно, до наступления темноты, он оставил Юлия на несколько часов, чтобы собраться в дорогу, отдать распоряжения насчет уборки сена, хромой кобылы Звездочки, красного горлышка Любавы и под тяжкие вздохи жены выхлебать полную миску простывшего супа.
Роковая ошибка Обрюты состояла однако в том, что он просчитался в количестве обступивших его забот и пропустил самую насущную. Возвратившись в лес ближе к вечеру — в высоких кожаных сапогах и с припухлой котомкой за плечами, — он не нашел Юлия.
Прежнее растительное существование было уже невозможно для Юлия. Нельзя было жить день ото дня в глуши лесов, не ведая ничего, кроме птиц и зверей. Но это значило, что Юлий не знал больше, как жить вообще, потому что возвращение в мир было так же невозможно, как невозможно было оставаться на прежнем.
Тогда он ушел. Загнал свиней в загородку, напился, положил в сумку нож и направился к северу, рассчитывая выбраться из Камарицкого леса на просторы равнины. Напоследок подумал он еще оставить Обрюте весточку, но, верно, и то уже само по себе, что свиньи собраны среди бела дня и в загородке, должно было объяснить Обрюте, что пастух ушел сам, по своей доброй воле, а не захвачен людьми Рукосила. А сверх того Юлию и сказать было нечего.
Где-то там, на север и на восток, куда Юлий держал путь, лежала Медня, маленький городок под Толпенем, который навсегда лишился доброго имени, давши название приснопамятной битве, тому самому несчастному побоищу, что разом перечеркнуло затянувшееся благополучие страны. Говорили битва под Медней и просто «Медня», слово это означало позор, поругание и страх. «Медня» раскроила время на две неравные части, из которых прошлая была жизнью, но как бы не бывшей, похожей на сновидение, а нынешняя стала действительностью, грубой и несомненной явью, но не жизнью — существованием.
Из-под Медни Юлия вынес названный Золотинкин отец Поплева. Первые дни они укрывались в лесу, до тех пор, пока Юлий не оправился настолько, что смог указать Поплеве имение Обрюты, до которого они и тащились по забитым беженцами и миродерами дорогам почти неделю. Когда Юлий стал приходить в себя, заботами Обрюты, а более того волшебными навыками Поплевы совсем уже было поднялся на ноги, двое обескураженных мужчин, Обрюта с Поплевой, явились к нему, подавленные и смущенные, чтобы подготовить к дурному известию. Они долго размазывали и вздыхали, ввергая Юлия в горячку болезненных ожиданий, а потом, как обухом огрели по голове: Золотинка венчалась с Лжевидохиным. Не меняясь в лице, Юлий выслушал это известие до конца и перестал понимать людей. Наверное, нужно было кричать, а он молчал, молчал так упорно и страшно, что оглох душою. Старая болезнь возвратилась.
Прошло несколько месяцев и настала зима, Поплева покинул Юлия, многозначительно распрощавшись. Остался один Обрюта, а что сталось с Поплевой, Юлий так никогда и не узнал, хотя и уяснил себе по выражению лица старого своего друга и воспитателя, по общему успокоительному ладу речи, что ничего страшного и непредвиденного с Поплевой не случилось. Просто ушел, намаявшись нянчиться с бывшим зятем своей бывшей дочери. Возможно, так.
И Юлий забыл Поплеву. Оставшись один — глухота его и означала одиночество — он привык забывать людей; лица их пребывали в сознании неким необязательным напоминанием о прежде бывшем, лишенной определенного чувства отметкой. Переломанная память его срасталась и заживала, но грубые рубцы лишали впечатления памяти полноты и яркости красок. Кажется, он забыл тогда и Золотинку. Все, что болело и мучило, что сводило с ума, отодвинулось как будто и стерлось, осталось совсем немного — глубже всего запрятанное. Остался тот славный «мальчишка», товарищ по сомнительному приключению в Колобжеге, которого Юлий всегда помнил, какой бы стороной ни обернулась потом к нему волшебница Золотинка.