— Может, будет в прятки играть? — возмущался дородный, красный и потный от натужного крика мужчина, похожий по одежде на лавочника средней руки.
Кое-кто приготовил камни — угадывалось нездоровое возбуждение давнего и бесплодного препирательства. Приблизившись, Золотинка уразумела, куда они обращают свои доводы, призывы и угрозы: наверху башенки, под самой крышей зиял пролом, слегка расширенная бойница, может быть, или, наоборот, частично заложенное оконце. В этой темной дыре не видно было человеческого лица, однако же по всей башенке не примечалось как будто бы никаких других отверстий, входов и выходов, кроме довольно значительных местами скважин там, где выломался камень и распался раствор кладки. Из того же провала под крышей спускалась наземь грубо свитая из луба веревка, конец которой оплетал треснутый, с отбитым горлом кувшин.
Пущенный чьей-то досадливой рукой камень стукнул о стену пониже оконного отверстия. Тотчас раздались возражения:
— Ну, это не дело, братцы! Потише!
— Святой отец! — крикнул кто-то, желая сгладить невыгодное впечатление о нравах и намерениях толпы, которое, несомненно же, должно было сложиться у таинственного обитателя башни. — Давай по-хорошему. Что бы нам ладком-то все устроить, а?! Люди просят, святой отец, общество!
Однако, и в самых уговорах, служивших заменой камням и дубинам, слышалось уже нечто угрожающее. Не какая-то нарочная угроза, но решимость стоять до конца, уговаривать до изнеможения, которая мало чем отличается по существу от насилия.
Общее настроение выразил долговязый в темных, монашеского покроя одеждах человек, он начал говорить и горлопаны притихли, смиряя чувства в пользу разума и учености. Время брать башню приступом, по видимости, еще не пришло.
— Послушайте, почтенный отшельник! Я уважаю ваши убеждения, — громко начал ученый человек, задрав голову к черной дыре наверху. Длинное с убедительным носом лицо его своим общим складом, привычно умным, наводило воспоминания о наставлениях школьного учителя. — В какой-то мере я ваш товарищ — разными путями мы идем к той же великой цели, раздвигаем пределы человеческого духа. Отталкиваясь от этой посылки, позвольте мне высказать далее несколько соображений общего порядка…
К несчастью, плавное течение речи начетчика затруднялось естественными причинами: обращаясь к немотствующему проему над головой, он вынужден был напрягать голос и потому останавливаться через два-три слова, чтобы набраться воздуху. Одним из таких вынужденных промежутков, как ни был он краток, воспользовался мордатый оборванец из ретивых.
— Ну его к черту! Кончай! — прошипел он, толкая начетчика в бок.
Тот ответил презрительным взглядом, но за неимением других, более убедительных доводов, несколько все же заторопился, отчего изящно начатая речь его, несомненно, пострадала в последовательности и связности.
— Нельзя не преклоняться перед праведной, полной нечеловеческих лишений жизнью! — сказал он еще и, встретив нахмуренный взгляд бдительного оборванца, опять сбился. — А с другой стороны, почтенный отшельник, не советую обольщаться: ваш подвиг принадлежит человечеству! Именно так. Я настаиваю! Подвиг пустынножительства, как всякий другой подвиг духовного совершенствования не может иметь узкую, ограниченную цель личного спасения! По завету Рода Вседержителя лишь высшее благо есть достойная человека цель и дорога спасения. «Спасая душу, погубишь ее» — смотри Родословец, начало второе, стих шестнадцатый. Я верю, почтенный отшельник: поселившись на этом почтенном столбе девять лет назад… помысел ваш воспарил к спасению человечества, к спасению каждого из нас грешных. Мы недостойны и прах отрясти с ваших высокочтимых ног. Не единого ради спасения собственного, но ради нас грешных истязали вы свою плоть, сносили и глад, и мраз, согнувшись в три погибели в смрадном жилище! Чело ваше, любезный отшельник, сияет святостью девятилетних страданий. Теперь же народ, общество пришел за частицей вашей святости. Для общего дела, святой отец…
— И где бы ты был, (неразборчиво), кабы богомольцы не таскали тебе молоко да хлеб?! Ты чей хлеб жрал? — вскричал доведенный речью начетчика до неистовства мордатый, с крепкой пятиугольной ряшкой оборванец.
— Я отказываюсь увещевать при таких условиях! — возмутился начетчик, обращаясь к обществу за поддержкой.
— Заткнись, падла! — крикнули из толпы, имея в виду, вероятнее всего, оборванца.
Общий шум несогласных между собой голосов всколыхнул народ.
— Ну, хватит, сколько можно! Кончай! — начался общий галдеж. — С утра стоим! Слушай, имей совесть! Общество просит!
Недобрый гомон оборвался, едва в проломе башни явилась лобастая из-за высокой проплешины, густо заросшая раскинутыми в стороны вихрами голова.
— Паки и паки взываю к вам, окаянные: прочь! — несчастным голосом взревел отшельник. Зазвенело железо, наверное, цепь. — Утекаю от соблазн еретических и каюсь! В подвиге моем укрепляюсь, како бы творцу своему богу угодити! Прочь, прочь, адово отродье! Сатанинская мерзость прочь! — он осенил себя колесным знамением. — Тьфу на вас! Тьфу, бесы!
— Ты это брось, человече, какие тут, к черту, бесы?! Нашел бесов! Ему по-хорошему, а он — бесы! — взволновалась толпа.
— Предание Родово все отвергли и возненавидели, — неумолимо вещал свое пустынножитель, — и святых уставы отложили, и тем на себя вечную клятву навели и того ради вечного проклятия!
— Слезай, последний раз тебе говорят!
— Не мы просим, нужда просит!
Единодушия, впрочем, не было. Одни бессвязно галдели, другие становились на колени, молитвенно простирая руки, третьи ни во что не вмешивались и держались поодаль, предоставив возможность действовать самым ретивым и озабоченным.
— Нужда у нас до твоей святости, ваша милость, ой, нужда-то, нужда горючая! — взывала здоровенная баба, перекрывая звенящим криком нестройный гомон толпы. — Всей святости-то не просим, поделись, святой отец! По нужде, по-соседски. Из Кушликов мы, деревня-то у нас, Кушлики.
— Тьфу, исчадие адово! — злобствовал пустынник. Голова тряслась, он грозил сухим кулаком, с упоением отдаваясь праведному чувству; то было похожее на озноб и на жар раздражение, которое прорвалось, как язва, от долгой и нездоровой неподвижности.
— Грозен, ох, грозен! — в умилительной восхищении бормотала бедно одетая женщина из мещанок. — Грехи наши тяжкие! — повторяла она, осеняя себя колесным знамением.
— Послужи обществу и гуляй! А дело сделаешь, снова на столп закинем — знай себе дальше молись, спасайся! А во дворце-то нам без тебя никак! — галдел народ.
Не трудно было догадаться, что безупречная жизнь отшельника и даже, можно сказать, отсутствие жизни, как ручательство безупречности, возбуждала в общественном мнении надежду, что святой человек окажется удачливым проводником через превратности блуждающего дворца. И, верно, слава святого утвердилась далеко по округе — иначе как объяснить такое скопление решительно настроенных богомольцев в гористой пустыне?
Пока самые основательные и благочестивые все еще пытались по-хорошему втолковать столпнику свою неотложную надобность, горячие головы уже затеяли приступ. Срубили высокую ветвистую березу, обкорнав ее со всех сторон до голых сучьев, и приставили это подобие осадной лестницы под самый пролом наверху башни. Иного доступа к злобствующему отшельнику не имелось: когда девять лет назад святой человек, отрекаясь «от соблазн еретических», поднялся в башню, каменщики намертво заложили дверь, что выходила в сторону развалин, так что остался пролом под крышей. И если бы столпник вздумал оборонять крепость, он смог бы, наверное, укрепив душу молитвой, защищаться против небольшого военного отряда. Однако никто не предполагал в святом человеке такой суетности, чтобы он действительно взялся за дубину.
Потому-то народ и пошел на приступ с легкой душою. Несколько человек живо вскарабкались до середины березы, а выше полез щекастый оборванец с узким и крепким теменем, на котором стриженной морковкой росли короткие, жесткие волосы. Смельчак, перебирая босыми ногами сучья, уже тянулся к нижней закраине пролома, когда отшельник нырнул куда-то во тьму и возвратился с плоским горшком, который, непристойно взвизгнув, опрокинул на стриженную щетиной голову — из горшка хлынуло нечто похожее на темно-коричневое варево, все в сгустках.