Отправив это язвительное и несправедливое замечание, Золотинка тотчас же и устыдилась, ибо Буян, в сущности, был совершенно прав, с приторной заботливостью обеспечивая ей нравственные лазейки для отступления. Она заслужила это!
Кажется, никогда еще она не чувствовала с такой убийственной ясностью собственное ничтожество. Беспомощность. Тупоумие. Убожество воображения. И головную боль, чтобы доконать несчастную совершенно.
День уходил за днем, Золотинка уныло слонялась среди искателей, а те гроздьями висели на деревьях, наблюдая болезненные корчи дворца. Не утром, так вечером, среди ночи, в неурочный безмолвный час заблудившийся в зарослях едулопов дворец вздрагивал, переваривая, как видно, очередной отряд Заморовых смельчаков. С хрустом потянувшись, дворец являл среди оседающих клубов пыли новые, незнакомые, но такие же угрюмые, скудные очертания и снова впадал в дремотную неподвижность.
И однажды Золотинка удивилась количеству Заморовых смельчаков. Даже если они входили во дворец по одному. Можно было предположить далее, что всесильный начальник охранного ведомства испытывает затруднения, подыскивая замену безвозвратно выбывшим лазутчикам.
Да, именно так! Первая мысль ее, как водится, толкнулась сюда: предложить Замору одного маленького добровольца — саму себя. Эту детскую затею тут же пришлось отвергнуть — по той, вполне достаточной причине, что чумазый, босоногий деревенский мальчишка ничего не может предложить одному из первых вельмож государства, не подобает восьмилетнему ребенку вступать в умные разговоры со взрослыми. Они этого не поймут.
На этом ничтожном препятствии Золотинка уж который раз спотыкалась, бесплодно гоняя натруженную мысль в поисках выхода… то есть отыскивая вход во дворец. И все же, раз зацепившись за соображение, что Замор, по видимости, испытывает затруднения, и не малые, Золотинка больше его не упускала, хотя никакого очевидного решения не находилось и тут. Работа мысли, наверное, шла подспудно, именно поэтому Золотинка и очутилась, в конце концов, на освещенной закатным солнцем, затянутой дымом костров поляне, где сошлись большим людным табором искатели. Где тянуло запахом жареного, прибывшие из Межибожа купцы торговали с возов, слышался смех и пьяные возгласы веселых ватаг — горланили бесстыжие девки, доносились строгие тихие беседы у костра, сновали мальчишки и безмолвствовал возле своего шалаша, перебирая четки, столпник. Возвышенный купол лысины в окружении темной, едва только тронутой сединой растительности горел под косым лучом солнца, как церковный престол. На рогожке у ног святого, который пристроился на толстой валежине с обвалившейся корой, черствели не тронутые подаяния: хлеб, калачи, мясо, рыба, лук и овощи.
Привередливый столпник — он, видите ли, не принимал пищи из рук нечестивцев! — не вызывал у Золотинки приязни. Она поглядывала на уставленную соблазнами рогожку и с притворным безразличием ковырялась в зубах — без всякой на то надобности.
Благочестивые почитательницы праведника, две упитанные горожанки в козловых башмаках и платьях с разрезами, приторно уговаривали его прервать пост и откушать. Они причитали, шлепали между делом комаров и, не получая от праведного старца ответа, общались между собой, с прискорбием поминая собственное чревоугодие — грехи наши тяжкие! Старец пусто глядел сквозь женщин, сохраняя отсутствующее выражение изнуренного воздержанием лица, и все ж таки в добросовестном неведении этом чудилось нечто чрезмерное, казалось уже, что старец не просто не замечает женщин, но сейчас рассеянно засвистит, как оставшийся в полном одиночестве человек. Затерянный в спутанной бороде и усах бесцветный рот его сложился приоткрытой для свиста щелью. Трудно было, во всяком случае, ожидать от старца членораздельной речи.
Так это чувствовала Золотинка. Может быть, потому как раз, что в животе у нее болезненно урчало от яблок, винограда, персиков и прочей зелени, которую она сколько дней уже разнообразила только печенными без соли пескарями, а на рогожке у столпника напрасно черствели пироги.
Хлебное изобилие перед глазами возбуждало мысль. Для успеха затеи, которая вызревала у Золотинки, нужно было, по видимости, дождаться, пока женщины удалятся к своим кострам. За приторными ухватками городских кумушек угадывался вздорный, непостоянный нрав и потому, имея время для размышлений, Золотинка решила с бабьем не связываться. Эти растерзают прежде, чем сообразят, куда Золотинка клонит.
Низкое солнце опустилось за лес, и в воздухе посвежело. Казалось, высокомерие и гордость покинули старца, стоило женщинам оставить его в покое. Он уронил руки, четки слоновой кости выскользнули на траву рядом с грязными худыми ступнями. Столпник тупо уставился под ноги, словно бы тщился постичь значение случившегося и запнулся перед этой непосильной задачей.
Оглянувшись по сторонам, Золотинка присела к рогожке, на которой громоздилась изобильная снедь, и решительно разломила пирог — оказалось с рыбой. Она вздохнула.
Старец покосился на растрепанного мальчишку и некоторое время с преувеличенным вниманием следил, как он без жалости и разбора лопает беспризорные припасы. Потом тоже вздохнул и, придерживаясь за сухую ветку валежины, с усилием наклонился поднять четки.
Золотинка успела порядочно набезобразничать, когда ее наконец заметили.
— Это что же паршивец делает, а?! — в каком-то приподнятом негодовании вскричал тощий язвительного нрава мужичок. Язвительный нрав его выдавал себя не только жалом торчащей вперед бородой, но и ядовитыми переливами голоса. — Что же это он жрет-то? Да кто ж позволил? Ах ты, щенок!
Щенок, то есть Золотинка, как это и положено одичавшему от голода мальчишке, принялась запихиваться мясом и хлебом, торопясь набить рот, прежде чем отнимут. Она давилась, но тот же язвительный мужичок с острой бородкой спас ее от удушья: схватил крючковатыми пальцами за ухо и вздернул на ноги, заставив поперхнуться, вытаращить глаза и, в общем, задышать.
— Дедушка разрешил! Сам сказал! — принялась канючить Золотинка, когда убедилась, что переполох получился порядочный: у костров оборачиваются, а кое-кто поднялся глянуть, кого ж это там поймали и что с ним сделают.
— Сам сказал? — усомнился мужичок, несколько, однако, притихнув. — Что сказал? Врешь ведь, сукин сын!
— Ешь, говорит, мне не лезет! — верещала Золотинка на весь табор.
— Кто сказал?
— Дедушка праведник.
Пальцы разжались окончательно. Любопытствующий народ с сомнением поглядывал и на старца. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть в его скорбном лике некое беспокойство.
— Какой дедушка? Этот дедушка? — ненужно переспросил мужичок с язвительной бородкой, он уж смирился.
— Гляди-ка, а ведь три дня молчал! — с осуждением как будто заметил основательный мужчина из мещан, широкая борода его привольно покрывала грудь.
— Ешь, говорит, мне уж не лезет! — угодливым голоском поспешила вставить еще Золотинка.
Темный лик столпника исказился, живая мука, мука обманутого тщеславия побуждала его разомкнуть спекшиеся угрюмым молчанием губы…
— Прорвало! — послышался легкомысленный возглас, и действительно прорвало:
— Побойся бога, отрок! — изрек столпник, указывая грязным перстом на Золотинку.
Пересохший голос его словно с неба грянул. И сразу грозная тишина сгустилась вокруг мальчишки.
— Он сам мне сказал, сам! — бледнея от храбрости, соврал мальчишка.
Тотчас очутился он в железных лапах Язвительной Бороды и завопил благим матом, немногим только опередив крепкую затрещину по лбу. Мужичок перевернул мальчишку набок и принялся охаживать его как пришлось.
— Ну-ка, вздуй его! Поучи его хорошенько! — сердечно поощряли усердие Язвительной Бороды зрители.
— А ему не надо! Не надо ему ничего! Не надо! — Бессмысленные вопли мальчишки не принимались во внимание.