Впрочем, подумала Золотинка затем, если что со мною случится, пигалики раскроют Поплеве глаза. Можно не сомневаться. Буян почтет своим печальным долг нанести старику последнюю и уже никогда не заживающую рану.
И от этой мысли — что Поплева будет страдать… страдать и помнить — Золотинке стало почему-то как будто легче.
Она взялась писать Буяну ответ, не особенно, впрочем, распространяясь. Главное было то, что оставили они не решенным в своем незаконченном разговоре у ручья. О главном Буян молчал. Молчала и Золотинка. Может быть, из суеверных опасений за исход такого ненадежного и зыбкого дела, а может, молчала она по той причине, что из какого-то тайного целомудрия тяготилась объяснениями. Да и нужно ли было объяснять, что главное, о котором молчали они со времен последнего свидания, давно уже стало собственным Золотинкиным делом? Следовало ли известить Буяна, что Золотинка согласна? С чем согласна? С собственными раздумьями и решениями? Зачем пустые слова, если Буян и так уж давно все знает. А понадобится помощь — что ж, за Буяном дело не станет.
В печально прославленном городке Медня, который дал название роковой битве между последним из Шереметов Юлием и Рукосилом-Могутом, на сонных улицах бродили куры и козы. В соответствующем количестве встречались мальчишки, так что оборванная Золотинка беспрепятственно, не привлекая внимания, отыскала указанную ей лавку менялы и предъявила долговое обязательство Буяна на восемьдесят серебряных грошей. Меняла Вобей, тощий лысый старик с отрешенным лицом мыслителя, нисколько не удивился ясноглазому малышу. Меняла, видать, немало повидал на своем веку пигаликов, и они не трогали его воображение. Подпись Буяна на трехмесячном обязательстве с ростом в одну двадцатую он признал, удовлетворенно кивнул и потом только спохватился, что обязательство изображено у малыша на ладошке.
— Дайте мне вашу книгу, где ведете учет, — сказала Золотинка, уловив понятное затруднение старика.
В положенном месте на расчерченном листе толстой засаленной книги она приложила ладошку, отчего обязательство Буяна перешло на бумагу и осталось там в зеркальном изображении.
— Извините! — смутилась Золотинка.
Пришлось достать из-за уха Эфремон и чиркнуть по буквам — они закувыркались, выворачиваясь наизнанку, и после порядочной суматохи отыскали свои места, чтобы уложиться в должном порядке.
Меняла придирчиво поскреб надпись ногтем, чтобы убедиться, что буквы не встанут и не закуролесят, когда должник унесет ссуду, потом убрал книгу в сундук и запер. В другом сундуке где-то под прилавком, он держал деньги, и, когда отсчитал все восемьдесят грошей, двигая их по некрашеному столу, вопросительно посмотрел.
Золотинка попросила тряпицу завернуть свое достояние в узелок.
Не стало дело и за тряпицей — за отдельную плату, ибо старик с изможденным лицом мыслителя оказался еще и старьевщиком, все мелкие и большие тряпочки он держал в той же лавке, с тем только различием, что, обратившись в старьевщика, растворил закрытые изнутри ставни.
Впрочем, это сильно упрощало дело. Золотинка вернула часть грошей и переоделась в подержанный, но сносный с виду наряд, после чего Вобей выпустил маленького должника через черный ход и учтиво с ним попрощался.
Четверть часа спустя Золотинка подрядила возчика на Толпень, забралась под рогожный навес на мешки с зерном и тотчас же заснула праведным сном младенца.
Изредка просыпаясь, чтобы выглянуть за рваный полог, Золотинка спала и дремала до перевоза через великую реку Белую, но и после того, как телега, жутко громыхнув колесами, въехала на паром и закачалась, не нашла в себе силы окончательно разомкнуть глаза и посмотреть на столицу. Не так бы она вела себя года два назад, не испытавши еще прихотей и насмешек судьбы, — прежнее любопытство угасло без удовлетворения. Место восхитительных ожиданий — подумать только: Толпень! — заняли тягостные предчувствия. Прежде слово Толпень стояло где-то близко к понятию счастья — здесь ожидала она самого главного и необыкновенного в своей жизни. Иное было теперь… И она медлила просыпаться, чтобы встретить великий город, потому что не видела впереди ничего, кроме трудов и опасностей.
И вдруг вскочила, порывисто раздвинула полог. Открытый взору по пологому берегу реки Толпень удивил ее своими размерами и еще больше бесчестным множеством величественных зданий и церквей, каждая из которых была бы предметом гордости для такого богатого торгового города, как Колобжег. Пришлось совсем высунуться из повозки, чтобы охватить взглядом сереющий по левую руку Вышгород. Великокняжеский кремль, неведомо как вознесенное на скалу творение, казался единым всплеском резного камня, крыш и шпилей; в блеклом пасмурном небе кремль выплывал, как похожий на потеки облаков размытый рисунок.
Удивительно, что народ на пароме не замечал волнующего зрелища, мужики толковали о чем угодно — о ценах на базаре, о своих болячках и о чужих достатках, балагурили и молчали, уделив столице беглый, ни на чем не задержавшийся взгляд. Хоть бы вздохнул кто, озирая всю эту красоту… это величие и эту славу. Это вызывающее почтительное удивление изобилие: тесно приткнувшиеся к берегу речные суда, пристани и горы товаров, которым не хватало места на самых объемистых и основательно выстроенных складах.
Вот Юлий здесь и родился, в Вышгороде — над людской суетой, над простором, над криками разносчиков, гомоном торгов, грохотом ремесел и увеселений, над дымом очагов — и еще того выше, в мягко прорисованном среди облаков, словно струящемся к небу кремле. Оттого он такой и есть, Юлька. Здесь он родился и рос, думала Золотинка с острым сожалением от невозможности перенестись в прошлое, чтобы встретить там мальчика Юлия и сказать ему доброе слово. С особенной остротой вглядывалась она в воспарившую к небесам тень Вышгорода, словно не теряла надежду распознать в неясном узоре каменных громад нечто знакомое и близкое.
Потом под действием новой, горькой мысли она нырнула за полог и, порывшись в котомке, достала хотенчик Юлия. Нужно было только обезопаситься от нечаянного соглядатая; для этого Золотинка замотала рогульку в тряпку и тогда уж попробовала ее испытать, не выпуская вовсе из рук.
Закрепленный волшебством помысел Юлия утягивал хотенчик в сторону нижнего города. Этого можно было ожидать… хотя, по правде говоря, можно было ожидать и другого. Золотинка не удивилась бы, если бы помыслы Юлия занимал Вышгород. Но власть, как видно, не увлекала потерявшего престол государя. А то, что его увлекало — Притворная или Лживая, попросту говоря, Золотинка… ведь любил он все ж таки Лживую, а не Золотинку, которую не успел узнать, — эта ложь не обязательно обреталась в Вышгороде. Ничего удивительно, что хотенчик указывал нижний город.
Где бы она ни скрывалась, Ложь, вверху или внизу, справа или слева, Золотинка имела средство распознать и отыскать ее в любое время дня и ночи.
Она загадочно усмехнулась, упрятала прилежно обернутое в тряпицу желание Юлия — и тут приехали. Паром жестко ткнулся о пристань, повсюду заговорили.
— Что везешь? — На паром по-хозяйски взошли стражники в ржавых кожаных куртках и при бердышах.
Надо думать, это были таможенники. Золотинка помнила, что в родном ее Колобжеге имелось две таможни, одна в порту, другая на торгу. Как обстояло дело в столице можно было только предполагать, наверное же, двумя таможнями тут не обошлось.
— Зерно, господин десятник, четыре четверти, — угодливо сказал возчик, и Золотинка, чуя неладное, торопливо развязала мешочек с пеплом, чтобы распылить его вокруг себя.
Она едва успела обморочить замкнутое кибиткой пространство, как спереди заглянул стражник, недовольный мордатый дядька в помятом шлеме. Перегнувшись через козлы, где лежал оставленный возчиком кнут, стражник чихнул. Недолго было бы тут догадаться, отчего защекотало в ноздрях, — имей только стражник чуть больше смекалки или, по крайней мере, усердия к службе, но мордатый небритый дядька еще раз чихнул и, вместо того, чтобы смекнуть, трахнул кулаком мешок, а потом другой, немногим только не дотянувшись до затаившего дыхания пигалика. Заглянул с передка и хозяин. Он несколько удивился, не обнаружив под навесом мальчишки, но не успел свое удивление осмыслить, озабоченный не мальчишкой, а благорасположением стражников.