Ах! — разинула она рот, подавившись словом, дыхание обожгло.
С непомерным удивлением, расширив глаза, Золотинка повела в пустоте рукой — рука нащупала горячий штырь, что пробил тело и торчал под грудью каким-то чудовищным отростком.
Пьяный стражник матерился, не догадываясь, что попал.
Еще шаг… и еще… ноги подгибались, Золотинка упала на колени.
Подлинное имя Почтеннейшего, которого Юлий знавал когда-то под ничего не говорящим прозвищем Спика, не знал не ведал, на самом деле, никто из ныне живущих людей. Почтеннейший кот и его имя являли собой нерасторжимое целое, что совершенно естественно для всякой волшебной твари. Как иначе, если самое существование, действительность многоумного, наделенного даром речи кота представляло собой в некотором смысле воображаемое, предположительное явление. Потеряв имя, то есть залог и свидетельство всамделишности своего бытия, утратив имя по небрежности, позабыв его на большой дороге или неосмотрительно передоверив первому встречному, Почтеннейший должен был бы расстаться с надеждой на основательность своего существования, оно неизбежно приобретало бы известный налет необязательности, тут можно было бы за здорово живешь обратиться в призрак и развеяться в воображении. Разумеется, Почтеннейший, как разумная тварь, всеми способами избегал такого печального оборота.
Имя у него было одно и оно всецело принадлежало великой волшебнице Милице. Кстати, это не было подлинное ее имя. Зато Милица отлично знала, как зовется на самом деле Почтеннейший. Понятно, что Милица владела Почтеннейшим, а не наоборот. Владычество ее над душой и телом, над самыми помыслами кота было и вечным, и беспредельным. Тем большим душевным потрясением оказалась для Почтеннейшего весть, что Милица умерла. По всей Словании заговорили о смерти великой волшебницы, и в лучших ее дворцах принялись хозяйничать случайные люди.
Глубоко уязвленный безмозглой болтовней непосвященных, потерянный в безвестности кот напрасно ожидал победоносного возвращения повелительницы. Два года бедствовал он на помойках столичного города Толпеня, лелея надежды на торжество справедливости и добродетели, ибо под справедливостью Почтеннейший почитал собственное благополучие, а добродетелью именовал холопскую верность властелину. Память его изнемогала под грузом занесенных на скрижали Справедливости и Добродетели имен вероотступников и хулителей Милицы, душа его взывала, а желудок урчал.
По правде говоря, то была изрядная ноша — скрижали Мести. Милица не возвращалась. Почтеннейший голодал, растрачивая себя в бесплодных, унизительных сварах с бездомными собаками и котами. И, в сущности, где-то на задворках души Почтеннейший уже созрел для предательства. Скитаясь по помойкам, он не знал многого из того, что делалось в государстве, и все ж таки наглое торжество Рукосила-Могута чем дальше, тем больше приводило его в уныние. Почти уверовав в могущество Рукосила, отощавший от горьких мыслей кот только и ждал случая, чтобы открыть новому властелину свое имя.
А случай никак не приходил. Два долгих, исполненных унижений года поджидал Почтеннейший какого-нибудь ротозея, который будет таскать у себя в котомке, как простой хлам, бесценные сокровища волшебства. Разумеется, Почтеннейший не предполагал, что это будут именно хотенчик и Паракон, он вообще не очень-то ясно представлял себе под какой личиной и в каком наряде объявится наконец Случай. Но когда Случай явился, обознаться уж было невозможно!
С хотенчиком и с Параконом в зубах можно было рассчитывать на благосклонность Рукосила! Тут уж последний дурак не промахнется. А Почтеннейший не числил себя дураком.
Потому-то зажав в зубах деревянную рогулину с волшебным камнем на ней, он мчался задворками Толпеня, лихорадочно прикидывая, как проникнуть к великому государю и чародею.
Большая удача однако лишила Почтеннейшего самообладания, а следовательно, самой способности к здравым суждениям, лишила выдержки и осмотрительности. Заручившись надежным средством успеха, Почтеннейший замельтешил, не зная, за что хвататься и с чего начинать. Давно оторванный от придворной жизни, от последних новостей и сплетен, Почтеннейший не понимал, где искать государя. Действительно ли он в Вышгороде, как настаивает молва, или это своего рода, так сказать, вызванное высшими государственными соображениями преувеличение? Тревога гнала кота, заставляла его петлять, шнырять под заборами, выбирая для бегства самые зловонные, заросшие крапивой и колючками пустыри.
Палку с волшебным камнем кот закопал в темных и сырых, как лес, зарослях чертополоха на мусорном берегу Серебрянки и уже через полчаса, пробираясь кружными путями по заросшим ложбинам, по скользким от дождя глинистым крутоярам, он поднялся на гору к воротам кремля.
На голых подступах к цепному мосту, среди скал негде было укрыться от соглядатаев, чтобы осмотреться и разведать настроения стражи. Почтеннейший достаточно хорошо представлял, что значит потревожить вопросом ничего себе не подозревающего, не подготовленного к встрече с разумным котом обывателя — как это неосторожно; выбирать однако не приходилось. Зуд нетерпения и какая-то умственная растерянность заставляли многоопытного кота лезть напролом, не спросясь броду. Высмотрев попутную повозку, которую тянули измученные долгим подъемом лошади, кот забежал между колесами и под этим прикрытием благополучно миновал гулко стонущий над пропастью мост. У въезда в башню стража остановила упряжку для досмотра, и кот, разбирая людей по ногам, вдруг с тяжкой душевной оторопью обнаружил за сапогами и штанинами в темном нутре проездной башни патлатую зубастую морду… И вторую.
Сторожевые собаки!
К несчастью, занятый совсем другими заботами, не помышляя ни о каких собаках, Почтеннейший вертел в уме, выискивая наиболее изящные и доходчивые в то же время обороты, обращение к стражникам, к самому главному десятнику, по возможности. «Простите, любезнейший, будьте так добры, можно ли вас на два слова?» — складывал он, перебирал так и эдак заветные слова и в нешуточном умственном расстройстве запоздало спохватился, что пора тикать.
Огромный дурной пес по свойственной этому гнусному племени обычаю только глянул. Он не сделал даже попытки разбираться в возникших при виде кота чувствах или выказать свои намерения предварительным рыком, своего рода благородным предупреждением: иду на бой! Он только глянул и уж тогда, прежде осознанного побуждения, знал, что сейчас будет, словно это «будет» висело над собаками и котами непостижимым роком. Пес рванул, как-то сразу всеми четырьмя ногами бросившись диким скачком вперед. Тележное колесо спасло в этом миг погруженного в несвоевременные размышления кота — пес должен был броситься в сторону, чтобы обогнуть препятствие — в тот же миг Почтеннейший уже летел через мост, вниз по дороге, не чуя под собой ног и в груди сердца, с расширенными глазами, словно глазами он пожирал стремительно, как обвал, прянувшее на него пространство — повороты, камни, скалы и небо.
И все ж таки оглянулся в этом умопомрачительном разлете — тотчас шарахнулся, увертываясь от клыков, — огнем обожгло бок. Кот заметался и вот уж, не помня себя, сиганул в пропасть.
Кувыркаясь по каменистым осыпям, в мгновение ока соскользнул он в облаке щебня и грязи на двадцать и на сорок саженей вниз… И очухался, весь измордованный, обескураженный, изумленный, но живой. Собака неведомо куда исчезла — то ли удержалась на краю пропасти, то ли, напротив, нигде не задержавшись, прокатилась с ужасным шорохом еще дальше и, свернув себе голову, упокоилась у подножья горы. Исчезли и дорога, и мост, величественные стены Вышгорода, ничего не осталось, только мокрые камни скалы и корявый кустарник.
Ближайшие дни не принесли перемен к лучшему. Почтеннейший перепрятывал несколько раз украденные у пигалика сокровища — все больше по ночам, и прятался сам, выбирая для ночлегов чердаки заселенных крысами трущоб, где крыши в частых, как раз на кота, прорехах. Не заметно было, впрочем, чтобы пигалик пытался преследовать похитителя. Да и не мудрено — пойди отыщи пронырливого кота в полном лазеек, проходных дворов и помоек городе! Так что, почитая себя на этот счет в безопасности, Почтеннейший тихо презирал раззяву пигалика за ротозейство. В то же время новые и новые затруднения на пути к Рукосилу-Могуту лишь увеличивали раболепное восхищение будущим властелином, которое предусмотрительный кот уже начинал воспитывать в себе и лелеять.