— Какие сапоги, о чем ты? Папуля, не пройдет и полгода, как у тебя появится сын. Мальчик. Уже в середине мая. Маленький Андрюшка Пашкевич. Ну как, здорово?
Что-то случилось с ним — он и сам не мог понять, что. Он засмеялся. Нет, захохотал. Во все горло, как не смеялся, наверное, уже тысячу лет. Он корчился в кресле от хохота, пока на глазах не выступили слезы. Вот это цирк! Вчера Некрашевич, сегодня — эта идиотка. Да они что, сговорились, что ли? Обалдеть можно!
Женя обиженно надулась. Она ожидала чего угодно — бурного восторга или грубой ругани, но только не смеха. Злого, издевательского. Резко повернувшись, она пошла к двери. Пашкевич догнал, схватил за руку.
— Ты куда? Постой, не валяй дурака. Сядь. Вот так. Ты же предохранялась.
— Пока не поняла, как ты мне дорог. И как одинок. И как мечтаешь о сыне.
— Откуда ты это взяла?
— Взяла... Я знаю, у тебя есть дочь от первой жены, но вы давно расплевались, так что ее как будто и нету. А твоя коза драная... Она никогда ничего не принесет тебе, кроме рогов. Не обижайся, это правда. А все мужчины мечтают о сыне. Мой папаша мать из больницы забирать не хотел, когда ему сказали, что у него девочка. Поэтому я так долго ничего тебе не говорила. Хотела узнать, кто у нас родится. А это определяют на двенадцатой неделе. Вот так, Андрей свет Иванович. Сегодня пришли результаты исследования. С сыночком тебя! Ну, а если тебе это смешно, я уйду.
— Никуда ты не уйдешь. — Пашкевич придержал ее за плечо. — Ты уверена, что ребенок от меня?
— Я ведь не дура, папуля. Это ты считаешь меня дурой, красивой телкой, а я совсем не дура, честно. Теперь ничего не стоит проверить, твой это ребенок или нет, достаточно одной капельки крови. Не твой — ну и вышвырнешь нас обоих из своей жизни. Но он — твой, Андрюшенька. Твоя кровинка, твоя крохотуля. Захочешь ты его признать или нет — дело твое, как-нибудь проживем. Но учти, аборт я уже не сделаю, поздно. Да и в любом случае не сделала бы. Я тебя люблю и его — погладила себя по животу — люблю; в конце концов это будет память о тебе, о нашей любви.
— Постой, не говори чепухи. Тебе же не завтра рожать, что-нибудь придумаем.
— Жестокий ты человек. — Женя прикусила губу. — Хоть бы обнял, поцеловал, спасибо сказал... Я к тебе из института как на крыльях летела, думала, ты от радости с ума сойдешь, а ты — «что-нибудь придумаем...»
Пашкевич почувствовал себя неловко. В его голове все еще не укладывалось, что он станет отцом, все это казалось дурацкой шуткой, розыгрышем, но глядя в потемневшие Женины глаза, он понял, что это правда, и что-то шевельнулось в его душе, робкое, задавленное, еще вчера казавшееся невозможным, несбыточным, и он почувствовал, что задыхается.
— Не в этом дело, Женечка. Ты не поймешь, слишком долго объяснять. Я такой, какой есть, и уже другим не стану. Просто я не ожидал этого и немного растерялся. Но это действительно прекрасная новость. Правда, я не сойду от нее с ума, мне еще надо к ней привыкнуть, но награды она заслуживает. Вот что... Я завтра же прикажу Аксючицу переоформить квартиру на твое имя. Дам денег — тебе теперь нужно хорошо питаться и следить за собой. Ты же знаешь, достаточно поскользнуться, грохнуться — и всякое может быть... И давай договоримся: с сегодняшнего дня — ни одной сигареты, ни грамма спиртного. Малышу это вредно. Узнаю — прибью.
— Я уже давно не курю. И не пью. Ты даже не заметил...
— Очень хорошо. А сейчас поехали на дачу. Нужно это событие отметить. Тебе нельзя, но мне-то рюмочку можно. С утра маковой росинки во рту не было.
Пашкевич оделся, замкнул кабинет, кивнул в коридоре уборщице, которая возилась с пылесосом, и они вышли на улицу. Он глубоко вдохнул свежий морозный воздух и невольно схватил Женю за руку, чтобы не упасть.
— Что с тобой, папуля? — испугалась она.
— Ничего, все в порядке. — Он потер виски, обретая устойчивость, но улица все еще раскачивалась перед его глазами, с прохожими, фонарями вдоль тротуара и автомобилями. Наконец все стало на свои места.
— Ты очень много работаешь, Андрюша, так нельзя. Уж я позабочусь, чтобы ты так не надрывался.
Пашкевич улыбнулся — она уже готова о нем позаботиться. Вот сучья порода! Дай палец, откусит руку. Но одернуть ее почему-то не захотелось.
— Ты все сказала? Тогда поехали.
Нет, Женя сказала ему далеко не все, о главном умолчала. А главное заключалось в том, что врачи, исследовавшие ее, посоветовали Жене немедленно избавиться от этого ребенка. Они обнаружили, что у него что-то там неладное с хромосомами, что он родится с болезнью Дауна. Ей рассказали и даже показали маленький фильм о том, какая это страшная, неизлечимая болезнь. Этот фильм привел бы любую будущую мать в ужас; она сто раз подумала бы, стоит ли обрекать и его, и себя на такие муки. Женя не колебалась и секунды. Она тут же сообразила: больного сына Пашкевич никогда не бросит. Несчастный ублюдок куда быстрее, чем здоровый малыш, заставит его развестись с Ларисой и жениться на ней. Кто знает, от кого он унаследовал эти поломанные хромосомы, в ее роду не было ни паралитиков, ни слабоумных дебилов, может, от Андрея Ивановича эта ниточка тянется? А чувство вины — штука страшная. За больным ребенком найдется кому ухаживать, а потом его можно определить в какой-нибудь санаторий, где за хорошие деньги за такими детьми присматривают пожизненно. Во всяком случае он не помешает ей жить в свое удовольствие. Нужно только притворяться, а притворяться она умеет.