— А ведь верно! — откликнулся Варлаам, резко осаживая коня. — Кажется, так. То он и был. И в шатре у Скирмонта я его видел. Стоял сзади, рядом со стражей. Может статься, он нас и выдал.
— Почто ж тогда выпустил из ямы?! — Тихон изумлённо передёрнул плечами. — Не уразумею чегой-то.
— Думаю, сам он власти в Литве добиться жаждет. А Скирмонт ему ни к чему, вот он и выдал заговорщиков. Знает, что Войшелг долго на столе не усидит. А может, и не так всё.
— Да ну их всех к чёрту, князьков ентих! Мчим дале. Гляди, светает! — Тихон обернулся и указал на встающее за спинами их над лесом алое зарево. — Торопиться нам надоть!
Кони стремглав вынеслись с лесной опушки на вольный простор. Впереди был долгий и многотрудный путь, но Варлаам с какой-то необыкновенной ясностью чувствовал, знал уже точно, что они благополучно возвратятся в Перемышль.
18.
Поутру на ристалище, обрамлённом тыном из острых кольев, плотники соорудили высокий помост, а кмети[120] Войшелга установили на нём огромную дубовую плаху. Воины в серебрящихся на солнце кольчугах и шишаках окружили место грядущей казни плотным кольцом. Ристалище быстро заполняла толпа зевак, некоторые лезли едва не под копья, стражники отгоняли их подальше, грозя особенно строптивым обнажёнными мечами и саблями.
Войшелг, в чёрной рясе с куколем, торжественно восседал на резном деревянном стольце неподалёку от помоста. Строгое, истощённое постами лицо его казалось бесстрастным, но время от времени в глазах его вспыхивали и тотчас же гасли искры гнева. Ближние нобили и воеводы в такие минуты боялись оказаться рядом со своим князем — тот бывал необуздан и неудержим в ярости. Только одна Альдона находилась возле брата. Лицо её поражало мертвенной бледностью, уста были плотно сжаты, во взгляде скользило презрение.
Запыхавшийся от быстрого бега молодой воин из стражи повалился перед Войшелгом на колени.
— Князь, руссы сбежали ночью. Кто-то отпер замки, бросил им вервь.
— Что?! — багровея от злости, вскричал Войшелг. — Да как смели вы, раззявы?!
Резко вскочив, он ударил сапогом по лицу воина. На устах последнего проступила кровь. Облизнувшись, как собака, воин поспешил скрыться от грозного княжеского ока.
Мгновенно успокоившись, Войшелг осенил себя крестом и порывисто сел обратно на столец.
— Приступайте! — приказал он, махнув десницей, одному из воевод.
— Брат! — решилась окликнуть его Альдона. — Подожди. Выслушай меня. Довольно крови! Довольно казней! Что может породить твоя жестокость, брат? Вот ты убиваешь, вешаешь, отрубаешь головы, но врагов у тебя становится всё больше и больше. За Скирмонта и остальных появятся мстители, и снова будут войны, снова немцы нападут на наши земли. Молю, брате возлюбленный! Подумай! Пощади заговорщиков! Пусть посидят покуда в порубе, пусть покаются, пусть дадут клятву, что не будут боле строить ковы!
— Нет, сестрица! Нет, голубка моя ясная, — ласковым, но твёрдым голосом возразил ей Войшелг. — Я и так пощадил многих. Я простил Гирставте, Маненвида, других жемайтских нобилей. Пусть убирается, пусть расползается по своим владениям вся эта противная мелюзга! Ибо я знаю, что, как только нападут на них немцы, они приползут к великому князю Литвы на коленях, моля о защите. Наконец, я уважил седины воеводы Сударга, я помню, как храбро сражался он под знамёнами моего отца! Но своих родичей, злоумышляющих против меня, я не прощу! Пусть обрушится на головы их топор возмездия! Приступай! — снова крикнул он воеводе.
На краю ристалища появились окружённые стражниками Скирмонт, Борза, Лесий и Серпутий. Первые трое, хоть были бледны, но держались с достоинством и шли на казнь твёрдым шагом. Серпутий же, внезапно вырвавшись из кольца воинов, бросился на колени перед Войшелгом и со слезами истошно завопил:
— Прости, прости меня, великий князь! Я буду верно служить тебе!
Дикие крики его прерывались рыданиями.
Войшелг пришёл в ярость. Вскочив со стольца, он затопал ногами и, багровый от гнева, заорал на всю площадь:
— Вон! Вон отсюда! Переветник[121] проклятый! Стража! Хватайте его! Да быстрее же! Голову! Голову ему с плеч! Прежде прочих! Да живо же!
Альдона, не в силах более наблюдать происходящее, круто повернулась и быстрым шагом засеменила в шатёр. На душе у ней было противно и страшно. Боялась она и за брата, и за Шварна, и за всю Литву. И вместе с тем испытала она некое облегчение, когда узнала о бегстве Варлаама. Нет, она не хотела его гибели, наоборот, она, когда упрашивала брата сохранить жизни заговорщикам, думала почему-то только о нём одном. Она верила, что этот человек просто волею случая оказался втянут в бурный водоворот лихих дел и грозных событий, а по сути, он не желал совершить никакого зла. Пусть, думала молодица, бежит он в свой Перемышль, а потом, когда-нибудь после, они непременно объяснятся и поймут друг друга.