Участок давно заброшен и запущен. Последние пьющие хозяева ничего на нём не садили, а промышляли воровством в ближайшем дачном посёлке. Всё ворованное они продавали или меняли на дешёвый спирт. Последняя партия этого пойла оказалась со значительным содержанием метила, и всю семью потом погрузили в четыре чёрных пластиковых мешка
суровые люди в камуфляжной форме, приехавшие на УАЗике-буханке с бортовым номером тринадцать, в просторечии называемом труповозкой, вызванной фельдшером скорой помощи, понявшим что от него уже не требуются никакие реанимационные мероприятия.
Потом в наследство землёй и домом вступила дальняя родственница, внучку которой и нашли здесь повесившейся. Впрочем, эта женщина появилась тут всего несколько раз, причём один раз с землемером, чтобы инвентаризировать дом и наскоро выставить его на продажу за смехотворную сумму.
Однако и за бесценок на усадьбу не находилось покупателя, поэтому дом несколько лет стоял в полном запустении и разрушался от непогоды и сырости. Растения, кусты и всякого рода бурьян вскоре заполонили всё вокруг, и это смотрелось дико даже для той неблагополучной окраины села, где находилась усадьба.
Я подошла к дому вплотную, чуть не упав в заросшую травой яму завалившегося погреба, из которого торчали гнилые доски и брёвна обшивки. Под ногой звякнуло мятое ржавое ведро с какой-то гнилой трухой внутри. Чуть в стороне находился наполовину развалившийся парник с остатками гнилых рам и обрывками почерневшей полиэтиленовой плёнки. Печать разрухи и запустения лежала на всём вокруг, навевая уныние и печаль. Когда-то здесь била жизнь ключом,а ныне притаились мрак и смерть. Сглотнув подступивший к горлу ком, и усилием воли прогнав негативные эмоции, я пролезла внутрь. Мне нужно было браться за своё дело, которое не терпит каких бы то ни было эмоций.
Под ногой хрустнуло стекло и старые доски пола скрипнули, когда я ступила через разбитую раму на веранде. Внутри царила полутьма, и пахло сыростью, и каким-то старым тухлым запахом, который бывает в деревнях в старых домах. У стены с осыпавшейся побелкой стоял сломанный старый холодильник, весь покрытый ржавчиной. Его недра сплошняком затянуты паутиной. Рядом лежали на боку два рассохшихся табурета, во времена своей молодости бывшие белыми, а сейчас покрытые то ли пылью, то ли грязью, придававшими им грязно-серый оттенок.
С веранды вели три двери — одна на улицу, запертая снаружи ржавым висячим замком, другая, похоже, в кладовку и третья непосредственно в дом. Я решила осмотреться, и отчаянно скрипя половицами прошла в дом. Картина внутри царила самая неприглядная. В этом месте давно никто не жил, да и жить здесь было практически невозможно. Зачем сюда приехала наркоманка, покончившая с собой, тем более зимой, трудно было понять, наверное, превратности судьбы прижали так, что деваться было некуда, и она согласна была даже на такое пристанище.
В тесной кухоньке кирпичная печка провалилась внутрь, а плита давно была украдена сборщиками металлолома. Стол наполовину сломан, и похоже, частью сожжён в печке, когда она ещё была более менее жива. В углу, за печкой, темнел сваленный в кучу какой-то непонятный хлам, какая-то то ли ветошь, то ли рваньё, а на стене, некогда покрашенной синей масляной краской, ныне облупившейся грязными ошмётками, висел старый сломанный пластиковый рукомойник. Ничего интересного тут не было, да в принципе, и быть не могло.
В зале и комнатах царили точно такие же разруха и запущенность. Отчаянно воняло сыростью, плесенью и каким-то нежилым, могильно-земляным запахом. Небольшой ветерок задувал через разбитые окна, заколоченные досками и сюда иногда доносились мирные звуки — смех детей, шум проезжающих машин, мычание коров, человеческие разговоры. Где-то совсем недалеко, в паре метров от дома, проходила деревенская улица, отделённая от него зарослями крапивы и разросшимися кустарниками, а казалось, что между ними километры — огромной казалась пропасть между миром смерти и миром жизни. Эта разница ощущалась так чётко и явственно, что у меня пробежал холодок по спине. Я вдруг осознала, что в сущности, залезла в склеп, в могилу, где всё ещё живёт нечто. Нечто такое, что боится света и тепла. Нечто такое, чему по душе тьма и замогильный холод.
Я включила фонарь, и решила осмотреть чердак, ход на который вёл через кладовку. Дверь туда висела на одной петле, другая была вырвана с мясом, и болталась на ржавых шурупах. В кладовке валялся какой-то истлевший хлам — остатки зипунов, фуфаек, гнилые кирзовые сапоги, какие-то доски, бывшие раньше мебелью. Луч фонаря скользнул в потолок, где зияла чёрная дыра лаза на чердак. В непроглядной тьме виднелись стропила, балки, на которых держалась кровля, но дальше ничего не видно. Я прыгнула, ухватилась руками за доску, обрамлявшую лаз, и подтянувшись, влезла в проём.