Поговорим, как мужчины
Матери моей Ольге Николаевне.
Разговор в кабинете редактора напоминал товарищеский суд. Все говорили об одном и том же:
— Как же ты мог, Слава?! В твоих руках был настоящий человеческий документ, а ты отмахнулся от него. Это не просто халатное отношение к делу — это душевная черствость с твоей стороны!
Славе Казанкову было стыдно.
А началось с того, что в редакцию молодежной газеты пришло странное письмо: некий Владимир Павлов, монтажник со стройки, решил разыскать своего отца… погибшего на войне.
«Не по адресу обратился, дорогой товарищ. К сожалению, ничем не можем помочь. Газета — не отдел розыска, — так рассудил начинающий журналист, сотрудник отдела писем Казанков. — К тому же частных писем газета не печатает, Мало ли, кто кого захочет разыскивать…»
Да, в то время — после войны миновало пятнадцать лет — розыски пропавших без вести оставались частным делом родственников. Ещё не появился тогда в газетах пронзительный вопрошающий призыв: «Может быть, кто-нибудь что-нибудь знает…» Ещё не печатались трагические колонки с именами разыскиваемых людей.
Слава Казанков вот что сделал: на сопроводительном бланке странного письма начертал наискосок: «Направить в обл. справочное бюро», поставил свою красивую подпись и сдал секретарше. Он только не догадывался, что первый экзамен на журналиста не выдержал.
Иоганн Себастьян Страх — так в коллективе величали редактора Ивана Севастьяновича Страхова — случайно увидел на столе секретаря письмо с пометкой Казанкова. Ознакомившись с ним, редактор срочно собрал: общую летучку, на которой это письмо было громко зачитано.
— Как ты мог, Слава?.. — один за другим выступали сотрудники газеты.
Когда Иван Севастьянович начал говорить о священной памяти павших отцов, всем показалось: не работать больше Казанкову в редакции. Но по ходу своей речи редактор помаленьку остывал — в общем-то, это был совсем не злой человек, а грозное прозвище ничуть не соответствовало его «мальчиковому» росту. Он предложил, учитывая журналистскую неопытность Казанкова, «ограничиться разговором». Легко отделался Славка.
— Вот что, товарищи, — сказал под конец редактор, — письмо Владимира Павлова мы поставим в ближайшем номере. Только надо его поинтересней подать. Я предлагаю следующее: во-первых, написать врезку «от редакции», объяснить читателю, почему решили мы опубликовать это письмо. Во-вторых, обратиться к Павлову с просьбой прислать нам свою фотографию и рассказать подробней о себе, о своей работе. А читателям мы дадим обещание, что познакомим с дополнительными материалами о Павлове сразу же, как получим их. И не сомневайтесь, читатели будут ждать выхода каждого номера газеты. Не исключено, что в результате у нас появится новая рубрика. Скажем — «Я сын твой, отец». Мы регулярно начнем печатать своеобразные отчеты сыновей перед отцами, не вернувшимися с войны Оригинальная форма исповеди даст нам возможность…
Маленький, но суетливый человек, Иоганн Себастьян Страх любил придумывать всякие редакционные кампании. Может быть, потому незадачливый молодой журналист Казанков не получил выговор, что редактора слишком захватила собственная идея, как «подороже продать» выигрышный материал.
Вскоре письмо Владимира Павлова появилось в газете. Над ним стоял заголовок: «Если ты жив…»
«Дорогая редакция! В последнее время в газетах часто пишут о том, как близкие люди, раскиданные войной, находят друг друга. В связи с этим и я снова начал сильно сомневаться, что мой отец погиб, то есть подорвался на мине. Я сам уже отслужил, и знаю, что мины бывают всякие и ситуации на передовой разные случаются. Похоронную написать нетрудно, а человек, может, в плен попал или еще куда. Ведь тогда пропадали без вести не только по ту сторону фронта. Вот я и решил через газету написать моему отцу письмо. Если будет длинно, напечатайте в сокращенном виде.
Здравствуй, отец! Это пишет твой старший сын Владимир. Меня, а также брата Андрея ты должен помнить. Когда ты уходил на фронт, мне было четыре года, а Андрюхе — два. Третий твой сын — Павел — родился уже без тебя, первого сентября 1941 года.
Наверно, я тебя помнил до семи лет. Должен был помнить. Но когда мне исполнилось семь, я заболел менингитом. Мать не отдала меня врачам, выходила сама, медом вылечила. Но после того я перестал помнить тебя и почти все забыл, что было до семи лет.
Андрюхе и Пашке я потом рассказывал, как ты катал меня на паровозе, как мы ходили в лес за опятами, как я однажды бежал по комнате и провалился в открытый подпол, а ты стоял там внизу и поймал меня на лету, так что я даже испугаться не успел как следует… Мне только казалось, что я это все помню. А на самом деле все позабыл, а знал лишь по рассказам матери.