— Слушай, друг Саша, выручай, братка, будь ласка, — запыхавшись, быстро заговорил Володя.
— Что стряслось?
— Налей, братка, в яку-нибудь чаплашечку трохи подсолнечного масла, будь друг!
— Зачем тоби масло?
— Да понимаешь, сапоги, будь ты неладна, так поузились...
— Это они стояли за казармой?
— Ага же! Майора побачил, коле он к тоби подался, и тут же швыдко прибрал их... — От волнения Володя слова белорусские, украинские сыпал в одну кучу.
— Ну и что сталось с твоими сапогами?
— Понимаешь, братка, холявы поузились, як у молодой куры гузка. Таки зробились маленьки, аж нога не влазит. А мне, понимаешь, скоро на службу.
— Вовремя ты прибрал свои чоботы...
— Так я же через окошко не спускал с них очей. Я ж бачил, як майор остановился коло моих сапожков и покачал головой.
— Мы их потом искали!
— Я-то знаю!
— И здорово поузились?
— Погано, Саша...
— Ладно. Трошки масла получишь, но имей в виду, даю в последний раз, — наливая масло в белую кружку, предупредил Дегтярь. — Мало тоби нас с Мишкой?
— Так вы же на печи, а я на солнышке!
— Как докопается майор, будет тогда и тебе солнышко. Все. Геть отсюда и забудь дорогу...
— Подумаешь, задается со своим маслом. Больше не приду. Тоже мне... наставники...
— Ты меня, Володька, не зли. Не зли — и баста! Если я сказал, значит, сказал — и точка! — Дегтярь помнил, какой сумрак был на лице майора, когда они шли осматривать сапоги Ицынкова. Повар понял, что с этой дурацкой модой на гармошки они зашли далеко. Володькины сапоги так «принудительно пидсохли», что масло, увы, не помогло. Позднее, на втором году службы, в письме к своему другу Павлу Бондаренко Ицынков писал:
«Ты тогда, Павло, так взбаламутил нас с теми гармошками, что мы тут с ума посходили. Дегтярь з Мельником так свои загармонили, что потом снова в кирзе ходили. 3 моими такая чепуха получилась, що вся застава помирала со смеху. Как-то, шут их дери, так получилось, що они даже на ноги перестали надеваться... Холявки полегли, як баранки, а в дырку, не то шо ногу, кулачек не посунешь... Помазал я их подсолнечным маслом, не разглаживаются, щелкають, як пружинки. Побежал в кусты, положил на пень и почал разбивать березовым поленом. Стучал, стучал до поту, тут меня Тихон и застукал... Наверное, он долго стоял и на мою забаву поглядывал. Такое потом было, аж писать неохота... В общем, всыпали мне на полную железку, чтоб другим не было повадно... И эпидемию эту как рукой сняло...».
Майор Засветаев, войдя в канцелярию, положил перед собой пограничную книгу. Из головы не выходили последние события на заставе.
«Неужели я преклоняюсь перед формой, а не перед человеком, — думал начальник заставы. — Всю свою офицерскую жизнь я вращаюсь среди реальных, земных людей, ищу в них хорошее, развиваю это хорошее, живу с верой в доброе начало, которое заложено в человеке. Это моя постоянная прицельная точка! А дальше есть и задача, и есть ответственность за ее выполнение, начиная от первых построений на учебном пункте. Но какие же к нам приходят разные люди! Мало кто знает, как из сырых, порой очень трудных сельских парней мы вырабатываем к концу службы не только высокосознательных воинов, но и личности. Не легче приходится и с городскими ребятами. Пожалуй, они наиболее чувствительны ко всему необычному, новому. Да и век наш такой, за что только не берутся современные юноши! У этих парней разнообразные запросы, а потому сложнее складываются и отношения».
Иван Александрович встал и быстро достал заветную тетрадь в ледериновом переплете, куда он записывал некоторые свои мысли. Записал:
«С ними нужна не только командирская воля, но и тонкая, умная и разносторонняя воспитательная работа. Учитывать разность характеров. А в связи с этим общая картина всей нашей воспитательной работы приобретает новую окраску. Важно воспитать не только дисциплинированного, сознательного воина — это стало нашей традицией, нашей нормой — важно, чтобы на заставе вырастала коммунистическая личность. Меня все-таки радует, что каждый год люди уезжают от нас совсем другими, многие становятся членами Коммунистической партии. И я, безусловно, счастлив, что на моих глазах растут люди новой формации. Новые личности! Разве Поликарпов, Мельник, Лумисте — это не личности? Конечно, с ними предстоит еще не малая работа. Мельник сегодня на дежурстве необыкновенно подтянут, опрятен, рапортовал четко. Неужели это не прогресс?»
Майор полистал тетрадь и перечитал свои давние записи.
«Прибыло новое пополнение. Рядовой Лумисте слабоват физически. Проследить, чтобы не загружали трудной работой, и удлинить отдых и сон».