— Давайте. — Васильев без лишних слов протянул руку. Он был в легкой, летней гимнастерке, с полевыми погонами на мощных плечах. Взяв бумагу, попросил майора присесть, а сам склонил крупную голову и принялся читать.
Полковник Андрей Андреевич Васильев был ненамного старше майора Григоренко, движения его были энергичны, молоды, но седина все же порядком вцепилась ему в виски, и только в мохнатых черных, как у цыгана, бровях не было ни одного седого волоса. Прочитав первые фразы объяснения, он поднялся с кресла и с досадой потер крупный красивый нос.
— Не то, — бросил он кратко. Отодвинув бумагу, добавил: — Идите, последний раз хорошенько подумайте и напишите все, как было...
— Товарищ полковник, разрешите...
— Не разрешаю. Вы же не все здесь написали?
— Товарищ полковник...
— Я вас спрашиваю, вы всю правду здесь написали?
— Когда входил, подумал... и вспомнил...
— Советую спуститься этажом ниже. В буфете выпейте крепкого чая и вспомните самый трудный день в вашей жизни.
— Труднее этих последних дней не было!..
— Если это осознано до конца...
— До конца, товарищ полковник!
— Хочется верить, но вы сами мешаете этому, пишете: «Выпил самую малость...»
— Так точно!
— Совсем неточно, друг мой. Если вы выпили чуть-чуть, то не сели бы за руль и не посадили бы рядом иностранного офицера.
— Но он же был нашим гостем. И выпил я самую малость...
— Тем более не обязательно было ехать за рыбой, тащить с собою гостя и делать развороты за пограничными столбами.
Спустившись этажом ниже, майор попросил буфетчицу налить ему чаю покрепче, как советовал Васильев, и сел за самый дальний, в углу, столик. К стойке, то группами, то в одиночку, подходили офицеры разных званий, женщины и девушки, работавшие по вольному найму. Они весело шутили между собой, говорили о каких-то своих пустяках, и никому не было дела до сидевшего в углу майора, судьба которого решалась сегодня. Да и ему все это оживление у буфета было далеким и чуждым. Сжимая в руках теплые стенки стакана, он напряженно думал о случившейся с ним беде, мысленно стыдил себя за содеянное, каялся и не мог простить себе допущенных промахов. Голова пухла от дум, и память, как нарочно, подбрасывала самые тугие узелки, которые ему с таким трудом пришлось развязывать на своем жизненном пути. Самый трудный из них? Самый памятный? Он не забудет его никогда. Об этом не только рассказывать, но вспоминать было тяжко.
Служил он тогда в рядах Советской Армии замполитом мотострелковой роты. Как можно было забыть тот тихий сибирский вечер, когда за окном звонко шумела листвой ранняя даурская осень! Печь в углу блестела белым кафелем и дышала теплом. На кровати приветливо розовели наволочки подушек, пышно взбитых женой Галей. В уголке на диване, между валиком и спинкой, сидела дочкина кукла с большими, сладкими глазами. Хорошо тогда работалось лейтенанту Алексею Григоренко. Он выкраивал это время, пока жена гуляла с дочуркой Тамарой. Можно было конспект составить, к очередным занятиям подготовиться. Однако в тот вечер работу закончить не дали гости. Пришел командир взвода лейтенант Гена Евдокимов, только что прибывший из училища. Сам пришел и девушку, по виду тростиночку, привел с собой. Уселись рядышком на диване. Смущенно одернув подбитую мехом каких-то зверушек шубейку, девушка приспособила к себе на колени Тамаркину куклу, а Гена, не успев снять белых, парадных перчаток, склонив светловолосую голову, внезапно заявил:
— Поздравьте, мы с Кларой теперь муж и жена...
— Вот так! — вырвалось у Григоренко любимое словечко. Молодого замполита трудно было удивить чем-либо — он и училище окончил раньше Геннадия, и гвардии рядовым захватил краешек войны на Третьем белорусском фронте, дочуркой успел обзавестись, но тут так удивился, что не поздравил молодоженов с законным браком.
— Мы вам, Алексей Гордеич, можем даже и брачное свидетельство предъявить, если не верите.
— Верю, Гена, верю! — замахал руками Григоренко. Да и нельзя было не поверить. У девушки круглые щечки порозовели еще ярче и глазки поблескивали, как у куклы, которую она держала в руках.
«Играть бы тебе в такие куколки, а не замуж выходить», — подумал Григоренко. Гена походил на мужчину пока еще только новеньким кителем, с которого постоянно снимал пушинки, то и дело украдкой поглядывая на свои позолоченные погоны.