За открытым окном сельсовета стоит темная тихая ночь. С высокого тополя дробно падают капли дождевой воды. При свете электрической лампочки видно, как они скатываются по широким листьям и чистым как слеза хрусталем дрожат на зубчатом кончике, а потом, качнувшись, с тихим звоном летят в темноту. Звучно и однотонно перекликаются цикады. Где-то широко разливается под баян девичья песня. В сенцах храпят солдаты. За столом улыбается Ромашков. Это становится невыносимым. Петр встает, снимает с гвоздя фуражку и надевает на растрепавшиеся волосы.
— Пойти наряды, что ли, проверить...
— По боевому расчету вам положено проверять в три ноль-ноль, — вытягиваясь на скамье и не открывая глаз, заметил майор Рокотов. — Ложитесь и отдыхайте. Когда будет нужно, капитан разбудит или я сам, когда сменю его.
— Я, товарищ майор, не устал, — возразил Пыжиков.
— Тогда идите к девчатам на вечорку. Может быть, приглянется какая-нибудь казачка... Вон как они поют — заслушаешься...
— Что ж, я не против... Пусть будет казачка, — задумчиво ответил на шутку Пыжиков. — В моем положении надо, чтобы приглянулась. Глядишь, и передачку когда-нибудь принесет. Вот такие дела...
— Насчет передачи, товарищ старший лейтенант, вы напрасно беспокоитесь. Там пайком обеспечивают в полной мере. А вообще, разговор этот пока ни к чему. Лучше поспите хорошенько. Есть приказ — дать людям отдых и ждать распоряжений. Завтра старшина продукты привезет и сапожника. Вам сапоги починить не требуется? — спросил Рокотов.
— Мне жизнь надо чинить...
— Лучше ложитесь-ка... Сегодня мы отмахали порядочно. Слушайте, как девчата поют, и уснете.
— А туда можно сходить, товарищ майор? — полушутливо спросил Петр.
Рокотов открыл глаза и ничего не ответил.
— Надо действительно пойти прогуляться, — поворачиваясь к двери, проговорил Петр.
Ромашков продолжал молча писать. Он боялся обнаружить свое душевное состояние. Склонившись над столом, Михаил закрывал глаза и до сих пор ощущал запах свежевымытого ребенка, которого как будто только сейчас держал в руках, чувствовал теплоту его мягкой и нежной щеки. А остальное? При этом воспоминании все казалось радостным, ярким, неожиданным.
Оправив поясной ремень, Петр постоял немного и решительно шагнул через порог.
Посмотрев ему вслед, капитан вскочил и через освещенные маленькой электролампочкой сени, где вповалку спали солдаты, вышел во двор и догнал Петра у калитки. — Ты далеко собрался? — тронул его за рукав Ромашков.
— А тебе какое дело? — грубоватым тоном ответил Пыжиков.
— Так просто. Я все-таки дежурный.
— Знаю, что ты дежурный, но я на гауптвахте еще не сижу. Не дергай меня за рукав! — сдерживая вспыхнувшее бешенство, сказал Пыжиков.
— Виноват. Но ты обязан сказать, куда идешь.
— Может быть, еще разрешения спрашивать у вашей милости?
— Если нужно, спросишь.
— Я, кажется, в ваших заместителях больше не состою, товарищ капитан.
— Перестань хорохориться! — резко сказал Михаил.
— Ты мне, Ромашков, порядком надоел. В наставники ты не годишься, да и вообще наставления мне ничьи не нужны, в особенности в данную минуту.
— Послушай, Петр! Что ты ершишься? Я хочу откровенно с тобой поговорить. Ты хочешь повидать Настю? Так и скажи!
— Не твоя забота. Я сам знаю, что мне делать...
— Плохо знаешь, прямо тебе скажу.
— Оставь!
— Добре... — кивнул Михаил. — Настя живет вон в той, крайней хате.
— Ты уже наведывался... Говорил обо мне? — приблизив к Ромашкову лицо, глухо спросил Пыжиков.
— Говорил.
— Что ты ей сказал?
Пыжиков чиркал в темноте одну спичку за другой и не мог закурить.
— Сказал, что ты здесь.
— А еще что ты ей говорил?
— Случилось, понимаешь ли, такое дело... Ты послушай...
— Все ясно! Больше не требуется. Теперь я знаю, какой ты друг. Представляю, что ты ей наговорил.
— Ты послушай...
— Можешь не оправдываться!
Пыжиков повернулся к Ромашкову спиной, сильно толкнул калитку и, шлепая сапогами по грязи, пошел вдоль улицы.
— Петр! — крикнул Ромашков. Но тот даже не оглянулся.