Когда я вхожу, мама садится на постели и улыбается мне. Она похожа на наркоманку, моя мамочка. На наркошку, только что принявшую дозу. У нее стеклянно-тусклая улыбка и тусклый взгляд. Бледная улыбка — такая же бледная, как кожа на лице. Мама протягивает ко мне руки для объятий. Я никогда к ней не кидаюсь — подхожу спокойно. Она выглядит такой хрупкой, моя мама, что я боюсь сломать ее, скомкать. Мне иногда кажется, что это вообще не мама, а ее изображение на бумаге. Плохой, дрянной рисунок. Не портрет с натуры, сделанный в хороший день, когда она улыбается, красится часами перед зеркалом, спит до двух часов дня и жалуется, что у нее болят ноги, — лишь бы ничего не делать. Эту маму явно рисовали в плохой, хмурый денек.
Под дневным светом больничных ламп на руках матери проступают голубые вены. Руки у нее холодные. Еще одна причина, почему я не бросаюсь в ее объятия. Она холодная, моя мама. Холодная и отсутствующая. Это не ее вина. У нее в мозгах не хватает мостиков. Так мне врач объяснил. У нас в голове, оказывается, полно мостиков-клеточек, перебрасывающих слова туда-сюда. Так вот, пару-тройку раз в год маме их не хватает. Вот она и ложится в больницу Нотр-Дам на ремонт, чтобы ее подлатали. Я-то думаю, что ее мозги то и дело пускаются в свободный полет, потому ее и запирают.
Итак, мы идем по больнице Нотр-Дам, я и бабушка, и она крепко держит меня за руку. Идем, а я не узнаю коридоров. Хотя это точно корпус Майу, где держат психов. Наверное, мы на другом этаже.
— Ба, мы не пойдем к мамуле?
Она не отвечает и все бормочет и бормочет. Подумаешь! Плевала я на твои секреты, старая сука. Мне кажется, сегодня утром она говорила что-то о маме. Вроде бы. После того как я все съела и приняла, она как будто объявила, что мы идем к маме. Или она сказала: «Сейчас посмотрим, похожа ли ты на мать!»? Или что я «против мамы»? Бабушка ведь бесперечь несет всякую чушь. А в то утро я была ужасно усталая. Все время тюкалась головой об стол — засыпала. А она сидела рядом со мной, в нашей кухне, уперев локти в белый стол, и смотрела, смотрела, смотрела на меня. Она нервничала, а я засыпала. Глаза просто сами закрывались. А она кричала: «Доешь все до конца! Тогда они не скажут, что я плохо тебя кормлю. Увидят, что ты здорова. Ешь!»
Впервые я иду по больнице без розового плаща. Я довольна. Наконец-то я оделась так, как люблю быть одетой: в черные джинсы с гитарой Элвиса на правом кармане и черную водолазку. Иду и разглядываю свое отражение в стекле, но вот же мучение — мы идем слишком быстро, и я не успеваю, та же история, что с поисками голубой куклы! Не вижу себя в стеклянных дверях палат. Ничего, скоро пойду в туалет и там-то уж налюбуюсь! Буду смотреть долго-долго.
— Бабуля, а мы скоро пойдем в буфет?
Она не отвечает, старая кочерыжка. С ней говорить — все равно что к стене обращаться!
— Ну ба, мы потом сходим в буфет? Ну пожалуйста!
— Ладно, ладно, потом.
Неужели она ответила? Вот неожиданность! Я уже почти привыкла беседовать сама с собой. Вообще-то, у меня богатый опыт. Я годами тренировалась. Целыми днями произношу монологи. Как в игре в человечков «Фишер Прайс». Я строю домики из «Лего», поселяю там семьи куколок из коллекции «Фишер Прайс», и они болтают, не закрывая рта! Так я разбавляю окружающую меня тишину. В нашей кухне, залитой желтым светом лампочки без абажура, царят тишина и молчание. Восемь месяцев в году, пока мама заперта в психушке, да и когда не заперта тоже! Тишина. Молчание. Вот я и строю домики из конструктора, и запихиваю туда кукольные семейки, и воображаю, что это я там живу со своей семьей, и что все мы счастливы, и улыбаемся, и мама не больна, и елка светится огнями, и подарки под ней лежат, и вокруг много-много-много людей. Однажды я решила построить из «Лего» дом для себя самой, но хватило только на стены до щиколоток. Кубиков оказалось мало. Не смогла я достроить дом.