Бабушка смотрит в пустоту и кивает головой, одобряя свой безумный план. Ее губы что-то шепчут. Она говорит сама с собой. И выглядит, как сумасшедшая. Ее нужно запереть, как мою маму. Психов необходимо изолировать. Иначе они могут заразить других людей. Безумие заразно, я это знаю. Моя бабушка на свободе, и я в опасности. Впрочем, я не в счет. Бабуле больше не интересна ее маленькая обезьянка. Я сказала то, что она требовала. Теперь я могу хоть удавиться от чувства вины — она ни при чем. Необходимость во мне отпала. Я недостойна участвовать в осуществлении ее великого плана.
Очень скоро, когда мама и ее друг вернутся из центра Ролан-Робитай, бабушка попытается, используя мои слова, как оружие, разрушить их пару. Будут крики, будут слезы, все смешается в нашем доме. Я так испугаюсь, что мне удастся отодвинуть от стенки в бабушкиной комнате огромный комод, который весит две тонны, и спрятаться за ним. Бабушка выбросит всю посуду из шкафа. Мама свернется калачиком и будет плакать, лежа на полу в левом углу кухни, рядом с дверью. Мой будущий отчим грязно выругается и уйдет, хлопнув дверью. Стекло в двери разобьется. В комнату ворвется ледяной ветер, и занавески поднимутся в воздух, и бумажки разлетятся по всей квартире. Под светом желтой лампочки — таким ярким, что от него щиплет в глазах, — наше жилище будет похоже на заброшенный дом, в котором сходят с ума все укрывшиеся в нем путники.
Я проведу эту бессонную ночь с мамой. Единственный раз в жизни. Ночь без сна. Когда бабушка успокоится и уйдет в темноту своей гостиной, я вылезу из укрытия за комодом и пойду к маме. Сначала я буду тянуть ее за левую руку, чтобы она пошла со мной: Мамуля! Мамочка! Идем за комод, там мы будем в безопасности. Ну мама же! Пошли! Скорей! Она будет смотреть на меня, продолжая плакать, и Боже мой, сколько же слез в ее бедном теле! Моя мама все время плачет, должно быть, антидепрессанты так влияют на ее слезные мешочки. Она не идет, и вот я уже тяну ее за обе руки и говорю: Мамуля! Идем за комод! Там безопасно! Пошли! Умоляю… Мамочка… Она не идет. И тогда я сяду рядом с ней и буду ждать. Сама не знаю чего. Свернусь в клубок и буду ждать. Мы обе будем сидеть на полу в кухне, истоптанном зимней грязью.
Год спустя моя мама все-таки выйдет замуж за моего отчима: походы в ресторан и прогулки на машине перевесят историю про шарики, но всего на несколько месяцев. Спокойствие наступит ненадолго. Амнистия нас обманет. И в этом моя вина, я продала родину врагу, чтобы меня оставили в покое.
Я маленькая перебежчица, маленькая предательница, пятилетняя Иуда. С этого момента я буду играть без правил, я пойду войной на все человечество, и самым худшим моим врагом буду я сама.
Глава 9
КРУГ
Эрику Вильневу, который все время улыбался и который 24 апреля 1998 года (три дня назад), в двадцать семь лет…
Снотворные и пластиковый мешок на голове.
Как в той песне Питера Гэбриела, что ты переписал для меня, Эрик. Черт!
Ее глаза безостановочно закрываются-открываются. Она в нетях, но осознает мое присутствие, потому что держит мою руку в своей. Она молчит. Я тоже не произношу ни слова — просто не могу. Я забыла, как это делается. Я задыхаюсь, словно кто-то или что-то душит меня изнутри. Я разучилась открывать рот. Дышать. Я икаю. С каждым выдохом из горла вылетают ошметки пищевода. Горло саднит. Все напряжено, обнажено, изранено. Во мне и вокруг: кажется, даже стенам больно. Мне повсюду чудится красный цвет. Красный, с проблесками, там, куда падает мой взгляд. Я будто гляжу на жизнь через калейдоскоп, как в одиннадцать лет. Я должна встать и вызвать «скорую», но она не хочет, она так крепко сжимает мне руку, что я не могу вырваться. Она никогда не хотела ложиться в больницу. Говорит, что врачи — хуже нацистов. И я остаюсь рядом с ней — полусидя-полустоя. Согнувшись пополам, как от страшной боли в животе. Смотрю перед собой, не видя, что происходит. А что происходит? Вот она, бабушка, лежит передо мной. Она хрипит. Ей все труднее дышать. Она такая старая. Девяносто восемь лет — старенькая бабулька. Слишком старенькая. Но на самом-то деле она молодая. Моя ровесница. Не так давно она еще играла со мной в бадминтон. Играла и выигрывала. Я позволяла ей выигрывать, потому что она это любила и потом целый вечер улыбалась. Кормила меня печеньем и улыбалась. Если бы я только могла, Бабуля, подарила бы тебе двадцать лет собственной жизни. Нет, тридцать, сорок, сто лет, не так уж я и дорожу моей жизнью. Всегда держу бритву у запястья. Бритву, которая вспорет мне вену на руке по всей длине, чтобы не случилось осечки.