Отец Евлампий тяжело поднялся и направился было в сторону трапезной, но покачнулся. Иван вскочил поддержать старика под локоть.
— Ничего, Ванюша, сиди, читай. Я дойду потихоньку… — отстранил его отец Евлампий и довольно твердыми шагами покинул храм.
А Иван, вместо того чтобы открыть старенькую, растрепанную книжку, на которой вязью было написано «Приготовление к исповеди», задумался. Если все так, как говорил отец Евлампий, то… ужас и ничего больше, потому что все сказанное в голове не укладывалось. То есть подходило по всем параметрам, но все равно не укладывалось. Хоть так эту действительность к словам примеряй, хоть эдак. Разум питался надеждой, но происходящее рядом надежды не оставляло. Зато рядом были любовь и, кажется, вера.
«Ладно, — решил Иван, — время покажет. Правду я все равно узнаю», — и он открыл книжечку.
Вернулся отец Евлампий нескоро, и говорили они с Иваном очень долго…
— Ах, Иван, Иван, — сказал наконец отец Евлампий, — были бы другие времена, лишил бы я тебя Святого причастия лет эдак на двенадцать. Вот только нет у нас с тобой столько времени… А потому… — отец Евлампий встал, знаком велел Ивану следовать за ним, подвел его к аналою в углу… Исповедоваться.
— …Я, недостойный иерей, властью Его, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — перекрестил он голову Ивана, едва касаясь ее перстами. — Целуй, раб Божий Иван, Крест и Евангелие…
Металлические узоры на переплете книги и напрестольный крест были почему-то теплыми. Иван встал с колен, поднял голову и посмотрел в глаза отцу Евлампию.
— И все?
— И все, Ваня. Сейчас дождемся Марию, и буду служить литургию. Надо бы вас обоих причастить Таинств, а то поздно будет. Ты не бойся, это недолго… Марию исповедаю, и начнем… Да, вот еще… — отец Евлампий отошел на клирос, принес оттуда небольшой сверток, бережно завернутый в холстинку. — Думаю, это теперь должно быть у тебя. Здесь это никому не понадобится. Очень давно мне передал это один монах… Сказал, что я должен буду передать это тебе…
— Мне? — удивился Иван.
— Да, тебе. И не удивляйся. Удивительного тут ничего нет. А вот вещь эта и в самом деле преудивительнейшая… Как она к нам в страну попала, не знаю, наверное, привез кто-то с Ближнего Востока, когда опять гонения начались, — отец Евлампий бережно развернул предмет и передал его Ивану.
Это был потемневший от времени наконечник копья.
— Копье судьбы? — желая блеснуть эрудицией, спросил Иван.
Священник улыбнулся.
— Нет, Иван, у меня никогда не было и быть не могло копья судьбы: все эти подделки охранялись пуще зеницы ока. Князья мира сего думали, что даст оно им власть, и деньги, и славу. Думали одно, а происходило не всегда так, как они думали. А это, Иван, на первый взгляд, вещь более простая, но на самом деле — священная. Копье принадлежало великому святому, покровителю нашей страны. Нет, не Евразийского Союза, а России — Святому великомученику Георгию Победоносцу, был он родом из Каппадокии. Этот примерный христианин, или, как вы теперь называете, «конви», что, насколько я понимаю, происходит от английского convinced — убежденный, был умучен за веру императором Диоклетианом. А ведь он был профессиональным солдатом, так же как и ты. Он мог иметь все, потому что, как и майор Хенкер, происходил из знатной семьи, был богат, красив, образован и в двадцать лет был командиром прославленной когорты непобедимых. Но он предпочел мимолетной славе жизнь вечную. Самым известным чудом Георгия является спасение девы из когтей страшного змея, обитавшего в окрестностях Бейрута. Он убил его копьем. Вот этим самым копьем, — отец Евлампий, выпустил наконечник из рук. — Береги его, — он посмотрел в глаза Ивану.
И снова Ивана поразил этот взгляд — бесконечно мудрый и бесконечно добрый. Ему почудилось, что он увидел небо.
— Ты сам знаешь, он тебе пригодится.
От службы в душе Ивана родились покой и освобождение. Он внимал низкому певучему голосу священника, которому вторил грудной, с легкой хрипотцой, голос Марии. Девушка пела на клиросе, и, глядя на нее, Иван думал, что, наверное, пропустил в жизни нечто важное. Не увидел, не почувствовал, а все время думал не о том… Вот мать — та, да, сердцем ведала, где правда, а где ложь…