— Не закапывай, а то и тебя задавим, и детей.
И она не смеет хоронить мужа на кладбище, а со страхом закапывает через несколько дней где-нибудь в усадьбе…
Но велика сила вековой приниженности, привычки покоряться господам положения: приходят «красные», советские, и редко кто из смертельно обиженных бандеровцами пожалуется на них. Все же эти, что убивают, — «свои», а те, «червоны», «схидняки», — «чужие». И со сдержанной, далеко вглубь загнанной яростью против них, с болью за них беседует с этими людьми генерал Строкач. Бывает же так: борешься за свободу человека, а он не желает этой свободы. Потому что не ведает о ней или за свободу принимает несвободу. Присылают молодых учительниц, а бандеровцы их привязывают к деревьям и разрывают — «зрадныцы украиньского народу». Появляются в горах геологи, ищут полезные ископаемые, а их оуновцы тащат в свои «схроны» и убивают после допросов и пыток — как же, «кацапы» позарились на «чужое добро». Организаторам колхозов та же шворка на шею: «зраднык»…
Окружают солдаты «схрон» — ход замаскирован дерном, тяжелый, спертый дух вырывается из ямы.
— Вылазь, гады, а то гранаты сейчас кинем!
Тишина, только ветер свистит в голых ветвях. И вот один за другим щелкают внизу выстрелы. Генерал Строкач переглядывается с майором Дядюном. Эсбисты! Это зверье не сдается — после всего, что совершили, на помилование рассчитывать они не могут. Или районные проводники («фюреры») — один убьет всех, потом сам стреляется.
Из других «схронов» лезут заросшие дядьки и парни. Допрос ведет Дядюн, генерал сидит в стороне, адъютант возле него.
— Чому ты мовчишь?
— А я не можу балакаты з вами на языке гнобытникив Украины. Вы оккупанты.
— Дур-рак! Як бы не Россия, вас бы нимцы забралы.
— Тут жид сидит, не буду балакаты.
— Капитан Фридман, — говорит генерал, — я не хочу, чтобы вы подвергались оскорблениям со стороны этого бандита. Пожалуйста, выйдите.
— Ну говори теперь! — приказывает Дядюн.
Но бандеровцу, в сущности, говорить уже нечего: кроме очень ограниченного набора пропагандистских фраз и злобы, он ничем не располагает. Ему показывают кинофильм о Советской Украине на украинском языке, и он вдруг начинает плакать — не представлял, что такие картины существуют, что есть украинские актеры, писатели, театры, города.
К генералу Строкачу просится на прием лейтенант. Из пограничного училища. Их прибыла из Ленинграда целая рота.
Заходит смущенный майор Дядюн:
— Тимофей Амвросиевич, этих хлопцев всех распределили по группам, а одного, ну копия мой сын Юрка, и тоже Юрой звать… Я оставил его при опергруппе — ведь нам нужен один офицер. Может, этот останется живой…
Как хорошо понимает один отец другого! В этой ужасной войне и генерал Строкач делал такие вот робкие попытки уберечь юные жизни, хоть одну.
— А что я ему скажу? — растерянно спрашивает генерал у майора, и в это время входит лейтенант. Ну конечно же, круглое, румяное, симпатичное лицо, скрипят новенькие ремни, и старательно начищены кирзовые сапоги.
— Товарищ генерал, я жалуюсь впервые в жизни. Товарищ майор мне не доверяет, в дело не посылает, говорит, что я тут нужен. А я офицер, комсомолец. Прошу…
Его просьбу генерал удовлетворил. А через несколько дней в кабинет вошел после очередной операции майор Дядюн. Суровый, подтянутый всегда, железный Дядюн был раздавлен. На волынское село Череваки Маневичского района бандиты налетели и перебили весь гарнизон. Рота автоматчиков с пулеметом прикрывала сельсовет. А лейтенант Юра, тот самый, ротой командовал. Лежит на бруствере, весь изрешечен пулями, диск автомата пустой, в «максиме» все ленты расстреляны…
И отвернулся майор, прервался голос.
После долгой паузы спросил генерал:
— Опять банда из дивизии Рудого?
— Да!
— Надо его брать, Андрей Семенович. Любой ценой. Подойдите к карте…
В одном из «схронов» взяли бандита под кличкой Волк. Он рассказал, что в скором времени ожидается приезд генерала УПА первой степени Рудого, он же Кайдаш, командира дивизии «Завихост», заместителя командующего УПА Клима Саура.
Это были сведения первостепенной важности, и поскольку Волк дал их добровольно, конечно, желая спасти свою жизнь, на суде его ожидало какое-то снисхождение.