— Товарищ подполковник, вопрос можно? Курсант Боровик.
— Пожалуйста, товарищ, э-э, Боровик.
— А что означает этот тест, как он интерпретируется?
— Одну минуточку, я вам сейчас отвечу. Так. Все сдали листочки? Ага, хорошо. Ну так вот, товарищ, э-э, Боровик. Кто нарисовал острые горы — у-у-у! Это человек конфликтный! Кто нарисовал завязанный мешок — о-о-о! Этот человек скрытный, понимаете. И еще. Кто нарисовал змею извивающуюся — а-а-а!!! Это хитрый, изворотливый че-ло-век…
— Товарищ подполковник, скажите, а какой дурак нарисует плоские горы, развязанный мешок и ровную змею?
Аут!..
Ты будешь смеяться, мой дорогой читатель, но тогда почти все курсанты дивизиона поехали на фестиваль. И почти целый месяц жили как белые люди. Почти все. Только Женечка с рядом товарищей (видимо, не прошедших проверку на благонадежность) остались в училище.
Сегодня, вспоминая ту историю, он смеется:
— Копать коллектор в достойной компании достойных людей ничем не хуже, чем целый месяц открывать двери в гостинице «молодым обезьянам» с острова Таити…
А потом добавляет:
— Хотя… Это сейчас смешно, а тогда, между прочим, обидно было.
Шутка юмора
Войска в мирное время обречены на «разложение». Армия и солдатики без войны «опухают» и деградируют.
И если их своевременно не занять чем-нибудь общественно полезным (рытьем траншей, например), они могут стать легкой добычей вероятного противника. Врага, который постоянно строит коварные планы, ведет неустанную разведывательную и подрывную деятельность и при этом, сволочь этакая, заметьте, не спит.
Вовик Тюжин, курсант третьего «гвардейского» курса, а сегодня еще и по совместительству дневальный по любимой роте, изнывал на «тумбочке» от скуки. Полы «протянуты», «очко» отдраено, рота давно «отбилась» и мирно отдыхает, окутанная легким газово-портяночным флером. Курсовые офицеры «сдриснули» по домам, а дежурный по роте Ванюша Коногонов удалился в бытовочку и «повесился» там на таксофоне, названивая какой-то очередной пассии. И стоит он там, голубь ненаглядный, уже битый час, томно обвив ручонкой телефонную трубочку, трепетно воркуя и судорожно суча ножками от внезапно навалившейся тесноты в районе гульфика.
Время, вихляя стрелкой часов, как ползущий боец «полупопиями», придвинулось к трем ноль-ноль и замерло лупоглазым филином. Дивизионное содружество ровно дышало, сопело, храпело, иногда вздрагивая и постанывая и только этим выдавая близкое присутствие могучей боевой единицы. А ночь, эта ядовито-манящая сирена, уже подступила к Вовке со всей своей космической тоской так близко! И уже хватала она его своими липкими пальцами за отяжелевшие веки, и уже шептала она ему на ухо мерзкие колыбельные слова, медленно, но верно увлекая в омут позорного воинского проступка.
Вовка пробурчал знакомую с детства песенку, фальшивя практически в каждой ноте, поотжимался от пола, пожонглировал штык-ножом. Прислушался. В бытовке все так же приглушенно бубнило.
«Чума бубонная! Пошел второй час второго раунда виртуального флирта (Ванюша один раз отрывался от трубки пописать-перекурить, минут на десять). Сегодня телефонный коитус товарища сержанта что-то затянулся. На рекорд идет, однако, гигант наш виртуально-половой. Будут сегодня зайчики на простынке, ой, будут…»
И так тут на Вовку что-то нашло, наехало прямо, накатило, нахлынуло. Из ниоткуда, из ничего, из ночной пустоты. Флюидами темных сил, установкой вражьего голоса, дудочкой Нильса… И так отчаянно ему захотелось приколоться, пошутить, выкинуть фортель, отчебучить номер, дать гвоздя, что ли, наконец.
Глупость, конечно, но его понесло.
Вовка снял трубку служебного телефона и недрогнувшей рукой набрал домашний номер командира дивизиона, а когда услышал хриплонедоуменное «Алле!», твердым голосом произнес:
— Товарищ полковник, вы спите?
— Да, а в чем собственно… — начал было спросонок комдив.
— А враг не спит, — отчеканил Вовик и положил трубку.
А через пять минут он сменился и быстро и крепко заснул. С чувством глубокого внутреннего, а может, и какого другого удовлетворения. И даже успел увидеть сон…
А через еще десять минут (о, ужас!) комдив был в батальоне и поднял его по учебно-боевой тревоге. И когда «боевые слоны» построились на плацу в полной экипировке и приняли зимнюю стойку, произнес короткую, но проникновенно-трогательную речь: