Шагах в пятидесяти от них у подножия гигантской лиственницы, в чаще, образованной плющом и кустарником, был привязан жеребец-двухлеток.
Бедное животное после тщетных усилий освободиться от веревки, которой оно было стреножено, поняло наконец всю бесполезность своих усилий и печально улеглось на землю.
Оба наших героя, которых мы в конце пролога видели молодыми, уже достигли того возраста, когда половина жизни прожита. Хотя годы и не оказали большого влияния на их физическую силу, тем не менее в волосах охотника уже пробивалась седина, а на лице, которое стало коричневым от постоянного пребывания на воздухе, показались многочисленные морщины.
За исключением этих легких признаков, служащих печатью зрелого возраста, ничто не обличало в канадце какой-либо перемены в отношении физических сил — напротив, глаза его видели вдаль так же хорошо, как и прежде, стан был прямым, а руки и ноги сохранили прежнюю крепость и силу.
Что же касается негра, то в его внешности не произошло никаких перемен, и он казался вечно юным. Впрочем, он приобрел за это время некоторую солидность, пополнел, не утратив, однако, своей беспримерной подвижности.
Место, где расположились наши лесные охотники, поистине было одним из самых живописных во всей прерии.
Полуночный ветерок очистил небо, темно-голубой свод которого был теперь покрыт мириадами звезд, среди которых ярко выделялся Южный Крест. Луна проливала беловатый свет, придававший предметам фантастические очертания, и ночь приобретала ту бархатистую прозрачность, которая вообще свойственна сумеречному свету. При каждом порыве ветра деревья качали своими влажными верхушками, с которых лился дождь на росшие внизу кустарники.
Река плавно текла посреди поросших лесом берегов и казалась далеко протянувшейся серебряной лентой. В ее спокойной поверхности, как в зеркале, отражались дрожащие лучи луны, которая уже успела совершить около двух третей своего пути по небу.
В прерии царило такое безмолвие, что легко можно было расслышать падение сухого листка или легкое содрогание древесной ветки, происшедшее от того, что по ней проползло какое-нибудь незначительное пресмыкающееся.
Оба охотника вполголоса беседовали друг с другом. Могло, однако, показаться странным, что люди, вполне освоившиеся с лесной жизнью, позволили себе на этот раз нарушить ее правила, требующие, чтобы на ночлег располагаться на вершине какой-нибудь возвышенности, и устроили свой ночной лагерь на самом краю откоса, отлого спускавшегося к реке и носившего на своей илистой почве более чем подозрительные следы, принадлежавшие по большей части животным из числа крупных плотоядных.
Несмотря на довольно чувствительный ночной холод и обильную ледяную росу, охотники не разводили костра. Тем не менее для них, по-видимому, было крайне необходимо хоть чуть-чуть согреться, в особенности же для негра, который в своем одеянии, состоявшем всего-навсего из панталон, прикрывавших его ноги, да из рваного сарапе, буквально стучал зубами от холода.
Транкиль, одетый в более теплый костюм мексиканских поселян, казалось, вовсе не замечал холода. Держа ружье у своих ног, он изредка бросал свой никогда не ошибающийся взор на покрытую мраком окрестность, прислушиваясь к малейшему шуму, какой только был доступен его слуху. Это не мешало ему перебрасываться словами с негром, не обращая при этом никакого внимания ни на его гримасы, ни на то, что он дрожал как осиновый лист.
— Значит, вы не видали сегодня нашей малютки, Квониам? — сказал Транкиль, обращаясь к негру.
— Да, я не видал ее целых два дня, — отвечал негр.
Канадец вздохнул.
— Мне следовало бы к ней отправиться, — проговорил он, — дитя осталось совершенно одиноким, а теперь война привлекла в эти места всех бездельников и пограничных бродяг.
— Ба-а! У Кармелы есть клюв и когти. Она сумеет выйти из всякого затруднения и не дать себя в обиду.
— Проклятие! — вскричал Транкиль, потрясая карабином. — Если кто-нибудь из этих негодяев осмелится сказать ей что-нибудь такое!.. то…
— Да не беспокойтесь вы до такой степени, Транкиль, вам ведь известно, что если кто-нибудь осмелится ее оскорбить, то у нее не будет недостатка в защитниках. Кроме того, Ланси не покидает ее ни на минуту, а вы ведь знаете его верность.
— Да, — пробормотал охотник, — но Ланси всего лишь обычный человек.
— Вы совсем погрузились в отчаяние от тех мыслей, которые ни с того ни с сего приходят вам в голову.
— Я люблю этого ребенка, Квониам.
— Да ведь и я люблю эту прелестную шалунью. Подождите, пока мы застрелим ягуара. Тогда мы и отправимся в дель-Потреро. Вы согласны?
— Отсюда очень далеко.
— Ну вот еще! Всего-навсего три часа пути. Отвечайте же, Транкиль, ведь вы знаете, что теперь очень холодно, я в буквальном смысле сейчас окоченею. Проклятое животное! Скажите, пожалуйста, чем оно теперь занимается? Наверное, бродит где-нибудь в стороне вместо того, чтобы прямо идти к нам.
— Чтобы дать себя застрелить, не так ли? — с улыбкой возразил Транкиль. — Быть может, ягуар подозревает о том, что мы здесь ему готовим.
— Очень возможно: эти проклятые звери так хитры. Постойте, вот жеребенок что-то затрясся — наверное, он что-нибудь почуял.
Канадец слегка обернулся.
— Нет, пока еще ничего не заметно, — ответил он.
— Нам придется прождать его целую ночь, — с неудовольствием пробормотал негр.
— Вы всегда останетесь самим собою, Квониам, то есть вечно будете выражать нетерпение и упорство! Что бы я вам ни говорил, вы вечно будете стоять на своем и не понимать меня. Сколько раз повторял я вам, что ягуар самое хитрое животное из всех существующих! Хотя мы и расположились с подветренной стороны, однако для меня ясно, что он нас почуял. Он бродит тайком вокруг нашей стоянки, боясь подойти поближе. Как вы сами уже сказали, он бродит из стороны в сторону без всякой определенной цели.
— Гм! А долго, по вашему мнению, будет совершать он эту прогулку?
— Нет, так как должна же у него появиться жажда. В нем борются теперь три чувства: голод, жажда и страх. Последний понемногу ослабевает и скоро совсем исчезнет — это вопрос времени.
— Да вот мы уже почти целых четыре часа не можем этого дождаться.
— Терпение! Самое главное сделано, и скоро мы, я в этом убежден, узнаем о нем что-нибудь новенькое.
— Дай-то Бог, а то я совсем умираю от холода. Но вы хотя бы знаете, он очень крупный?
— Да, следы его широки. Но едва ли я ошибусь, если скажу, что он не один.
— Вы так думаете?
— Я почти готов побиться об заклад — невозможно, чтобы один ягуар натворил столько вреда в продолжение менее чем восьми дней. По словам дона Иларио, из его стада исчезло до десяти голов скота.
— О! — вскрикнул Квониам, радостно потирая руки. — Мы хорошо поохотимся, так как очевидно, что их целая стая.
— Я сам так же думаю. То, что они так близко подходят к асиенде, показывает, что у них есть детеныши.
В ту же минуту безмолвие пустыни нарушилось хриплым ревом, несколько походившим на отдаленное мяуканье кошки.
— Вот его первый призыв, — заметил Квониам.
— Он еще далеко.
— О! Он не замедлит к нам приблизиться.
— Нет, он пока не помышляет об этом.
— Гм! Так куда же он направляется?
— Слушайте.
Рев, похожий на первый, но с прямо противоположной стороны, раздался в это мгновение уже не на столь далеком расстоянии от охотников.
— Что я вам говорил! — спокойно заметил канадец. — Ягуар не один.
— Да я в этом и не сомневался. Кому же и знать привычки этих кошек, как не вам?
Бедный жеребенок поднялся на ноги; он весь дрожал. Полумертвый от ужаса, он старался спрятать свою голову между передними ногами, испуская в то же время жалобное ржание.
— Гм! — проговорил Квониам. — Бедное, невинное существо — оно предчувствует свою неизбежную гибель.
— Я надеюсь, что этого не случится.
— Ягуар растерзает его.
— Да, если мы не убьем ягуара раньше.