— К-какая скула?
— Обыкновенная. Внутренний карман по-нашему. Вот этот. — Восьмериков неожиданно и резко ударил Куковцева в грудь, туда, где был левый внутренний карман.
Куковцев болезненно икнул и мешком свалился на землю. Восьмериков вынул у него из кармана припрятанные деньги, показал Белугину:
— Ровно пять «катюш» — пятьсот рубликов... Видишь, какой он нехороший человек? Кончать бы разом на месте, да след оставим. Кумовья и мусора́ в момент смикитят: тут побывали мы с тобой.
С соседней могилы взял стеклянную банку, наполненную водой, побрызгал на лицо Куковцеву. Тот медленно открыл глаза, простонал:
— Га-гад ты последний, Го‑го‑гошка!
— Не гад, а самый справедливый человек — не люблю жуликов, ни мелких, ни крупных... Мы связаны одной веревочкой, понял? И все должны делить по справедливости. Будешь ловчить или еще чего — в момент дубаря дашь.
Куковцев присмирел. Испугался не угрозы смерти — а вдруг этот бандюга заставит вести его к тайнику за остальными деньгами?..
Восьмериков догадывался, что у Куковцева еще кое-что припрятано — поднажать, он остальные притащит. Но для этого нужно время, да и без шума не обойтись. Задерживаться на кладбище было опасно, и Восьмериков решительно поднялся со скамейки:
— Хватит рассиживаться. Мы не убитые горем родственники и не отдыхающие.
В Ленинграде обзавелись всем необходимым, чтобы походить на отпускников, безобидных любителей природы: рюкзаками, спиннингами, резиновыми сапогами, запаслись продуктами, махоркой. Купить махорку присоветовал Белугин — верное средство сбивать со следу собак ищеек. А такие собаки у пограничников имеются...
Делать покупки рвался Куковцев, но Восьмериков воспротивился:
— В момент засыплешься и нас утопишь. Чего глазами хлопаешь? Твоя особая примета у милиции всей России на заметке — на одном слове пять раз заикаешься...
Куковцев обиделся, но возражать не стал.
По магазинам ходил Белугин — парень разговорчивый, обходительный, но самое главное — без особых примет. Куковцев и Восьмериков тем временем отсиживались в глухом скверике, подальше от глаз человеческих.
Когда все покупки были сделаны, Куковцев заметил, что не вредно бы и обмыть такое дело, а то он уже и забывать стал, как она пахнет — матушка водочка.
— Тебе сколько лет? — спросил Восьмериков.
— Ты‑ты‑тридцать два... А ш‑што?
— А ничего — мальчику в тридцать два годика полагается и ума накопить немножко. Хочешь уже в своем родном Питере с кумовьями беседовать?
— И в‑верно! А н‑ну их кы‑кы бесу, к‑кумовьев! Кефирчиком побалуемся...
— Я человек добрый и дам тебе еще один полезный совет: в городе и вообще на людях не открывай хлебало. Почему тебя узнал покойный дружок твой по баранке? Потому, что рот открыл. «П‑п‑подкинь, бы‑бы‑браток, ды‑ды‑до Понтонной!» — передразнил Восьмериков. — Так что помалкивай. Сунется кто с вопросами, делай вид, что иностранец или стишки сочиняешь. Люди нечаянно еще и за умного сочтут...
Обидные, конечно, слова. Но разве можно обижаться, если правильные!
И Куковцев и Белугин пока беспрекословно подчинялись во всем Восьмерикову — понимали, что его осторожность и предусмотрительность никак не лишние в их теперешнем рискованном путешествии...
Ни ранним утром, ни поздней ночью не пустует в августе Финляндский вокзал. Здесь в любое время суток многолюдно, поезда отходят чуть ли не через каждые пять минут. Кажется, все жители Ленинграда, особенно мужская половина, решили покинуть свои уютные жилища: кто вооружился рыболовными снастями, кто корзинами и эмалированными ведрами, а кто рюкзаками невообразимых размеров.
И попробуй разгляди в этом возбужденно бурлящем муравейнике троих преступников, по которым объявлен всесоюзный розыск. Тем более что держались они врозь, а когда объявили посадку на электричку Ленинград — Сосново, расселись по разным вагонам.
Восьмериков и Белугин радовались каждый про себя, что удалось выбраться из Ленинграда незамеченными, что большой кусок пути проедут поездом и под веселый перестук колес будут с каждой минутой приближаться к заветной цели.
А Куковцеву было грустно. Грустно вовсе не потому, что после трех лет вынужденной разлуки не довелось повидаться со своей семьей и родителями — с ними давно уже произошел полный разрыв: они даже писем ему не писали в колонию. Пока в его рисковом деле одна удача нагоняла другую и он не знал счету в деньгах, вся родня боготворила его и купалась как сыр в масле. Но после суда, когда он получил срок — десять лет строгого режима с конфискацией имущества, та же родня загалдела, что он опозорил их фамилию и честь, а жена заявила, что ее детям не нужен отец-уголовник, и решила связать свою судьбу с другим — честным и порядочным человеком...