После войны с пополнениями на заставы стали приходить новые люди — качественно новые: необстрелянные, знавшие войну по тыловым тяготам. А на границе было неспокойно. Некоторым бывалым фронтовикам было предложено остаться на сверхсрочную. И Селюшкину предложили. Он дал согласие, только попросил дать краткосрочный отпуск: съездить на родину, поклониться праху дорогих людей...
...И вот с пригорка открылись Емсковицы, где он родился и вырос, где истопал босыми пятками каждый клочок земли, где знал каждого, и старого, и малого.
Деревни, как таковой, не было — из полусотни домов уцелело семь, и они торчали в печальном удалении друг от друга. На месте, где были его и отцовский дома, возвышались лишь оголенные печи с черными трубами. Дом Насти Красивой уцелел, и над ним на легком ветру трепетал красный флаг: здесь, стало быть, и находился теперь сельсовет.
В горестном полузабытьи, не разбирая дороги, Селюшкин сошел с пригорка, медленно подошел сначала к пепелищу своего, а потом и родительского дома.
Очнулся Селюшкин оттого, что за рукав шинели его легонько дергала беловолосая девчушка лет пяти-шести. Она смотрела на него серьезно и участливо. Встретившись с его глазами, спросила:
— Ты чего плачешь?
— А ты откуда взялась?
Селюшкин прикоснулся рукой к ее головенке, осторожно погладил по льняным волосам, бережно поднял на руки, подержал, опустил на землю.
Девочка привела его к дому, над которым трепетал красный флаг. И привела к Насте Красивой, к Анастасии Егоровне Матвеевой, у которой от прежней красоты ничего не осталось — красота была иссечена густой сеткой морщин. Настя сидела за самодельным крестьянским столом, накрытым красной материей. Перед ней стояла школьная чернильница-непроливашка и лежали две конторские книги.
— Ты где пропадала, Анютка? — глядя не на девочку, а на окаменевшего Селюшкина, растерянно спросила Настя для того только, чтобы сказать что-то, и медленно поднялась со стула и вышла из-за стола.
По мере приближения к Селюшкину глаза ее все расширялись и расширялись, и она с отчаяньем и болью выдохнула:
— Юра-а! — и уронила голову ему на плечо. В точности так же уронила, как тогда, давным-давно, еще до войны, когда провожала его на службу...
— Ох, Юрка, Юрка! Осиротели мы с тобой. Сколько натерпелись-то, какое горе вынесли! — сказала Настя скрипучим от слез голосом и устало опустилась на стул. — Руки бы наложила на себя, если бы не Анютка. — Она бережно посадила девочку на колени.
Анютка, озабоченно выпятив губы, принялась вытирать ей слезы кончиком ее же платка.
— Ночевать ты будешь у нас с Анютой, — как давно решенное, сказала Настя. — Я ведь не здесь живу, в слепневском доме живу. В своем — невмоготу. Только ночь и провела тут после той резни... Анютка, веди дядю Юру домой, а я тут приберу бумаги да следом за вами и прибегу.
Пустынными, безлюдными были Емсковицы. На пепелищах вымахал иван-чай в человеческий рост, седая лебеда и репейник — почему- то они всегда заселяют пепелища.
И Селюшкин, увидев заросшие диким бурьяном пепелища, сказал себе мысленно: нет, он здесь не задержится, скоротает ночь-другую, поговорит с Настей и уедет к новому месту службы, уедет, только бы не видеть всего этого.
Он так и сказал Насте, когда она, словно помолодевшая, собирала на стол из своих припасов и из того, что было в вещевом мешке Селюшкина. Поставила на стол запыленную бутылку водки. Выпили по единой — не за встречу, а за тех, с кем уже не встретиться... Когда услышала Настя, что Селюшкин здесь задерживаться не собирается, лицо ее опять постарело, стало отчужденным.
— Ну что ж, — ответила она сухо. — Дело твое, держать я тебя не имею права. Ты можешь уезжать, Юрий Данилович, да, уезжать в места благоустроенные, обжитые. Ты заслужил — вон сколько у тебя орденов и медалей!.. А мы, люди простые и без наград, будем жизнь возрождать в Емсковицах, будем пустыню эту заполнять жизнью... Такая уж выпала нам доля. — Она подлила водки, вздохнула шумно: — Давай уж тогда за твой скорый отъезд и благополучие.
Она протянула к нему свою рюмку, чтобы чокнуться. Но он не поднял своей стопки со стола, сказал:
— Мои обжитые и благоустроенные места такие, Настя: землянки сырые, окопы... Граница, одним словом... И выходит, чтобы вот эту пустыню в Емсковицах спокойно заполняли жизнью, мне, таким, как я, воинам опытным, надо пока послужить на границе.
— Ты, Юра, не обижайся. Я ведь так... Горько мне. И трудно... Знаешь, сколько во всем сельсовете душ? Сорок две, если Анюткину считать. До войны было три тысячи... А работы сегодня, а дела — на многие сотни. Все порушено, земля совсем одичала...