Два дня провел Селюшкин в Емсковицах. Починил крыльцо в Настином доме, подлатал забор и двери в слепневском, дров порубил. Разговаривали мало. Думали одно и то же, а вслух сказать боялись: сама горькая судьба подсказывает — если уж налаживать свою жизнь заново, то теперь это надо делать вместе...
Но слов этих не было сказано вслух во время той короткой встречи. Они промелькнули в третьем или четвертом Настином письме.
Селюшкин теперь служил старшиной в сержантской школе. Переписывались с Настей не то чтобы часто, но письма были обстоятельные. В каждом своем письме Настя сообщала, что еще такой-то мужик вернулся со службы, что еще такая-то семья возвратилась с чужбины. Так что Емсковицы оживали понемножку, наполнялись жизнью. А в последнем поделилась, что наконец-то сдала сельсоветские дела демобилизованному лейтенанту. «Вот окажись ты сейчас в Емсковицах, — писала она, — и минуты бы не раздумывала, собрала бы Анютку и умчалась с тобой хоть на край света...»
Он ответил: «Я в тот раз и наполовину не использовал свой краткосрочный отпуск... Командование не возражает, чтобы я эту вторую половину использовал сейчас. Так что жди, готовься сама и готовь Анютку...»
НЕДАВНИЕ ВСТРЕЧИ
Вместо послесловия
Огромным носовым платком Никита Васильевич вытирал красное лицо и нет-нет да стрелял колючими глазами в сидевшего напротив капитана Мурашова, замполита комендатуры. Молодой, румяный и чуточку располневший, капитан этот по возрасту как раз годился Никите Васильевичу в сыновья. Но звание есть звание — прапорщик Васильев привык за долгие годы службы соблюдать субординацию, хотя и сдерживал себя с трудом.
— Накануне пятидесятилетия части приходится воспитывать уважаемого ветерана погранвойск, — сказал мне капитан Мурашов и добродушно кивнул в сторону Никиты Васильева. — Разъяснять приходится ему азбучные истины.
— Спасибо, товарищ капитан, спасибо, — сердито отозвался Никита Васильевич. — Да он же в летах, Юрий-то Данилович, и в немалых летах — шестьдесят пять годков человеку! А вы его собираетесь запрягать, как молоденького... Наши политработники, видишь ли, хотят в юбилейные дни на все заставы свозить Селюшкина. Разве это дело? — ища сочувствия, спросил меня Никита Васильевич.
— Конечно, дело! И дело огромной важности! В кои веки заглянул к нам прославленный пограничник, герой Хасана и Великой Отечественной. Семь боевых орденов — шутка ли!.. Вы что, хотите со своей Валентиной Ивановной законопатить его в своем доме и никуда не отпускать?
— Он мой гость и бывший мой отделенный и пусть отдыхает в моем доме.
— Видали? Ну и собственник же вы, Никита Васильевич! Еще ветеран... Свыше приказано провести встречи знатного пограничника с личным составом и подключить к этому ветеранов части орденоносцев Васильевых — Никиту Васильевича и его жену Валентину Ивановну. Сказано ясно, четко, и какие тут могут быть разговоры.
Начальник заставы лейтенант Никулин тоже, оказывается, получил насчет Селюшкина личное указание вышестоящего начальника — позвонил сам комендант: хотя Селюшкин по званию и прапорщик, а теперь, понятно, с воинского учета снят, но человек знатный, а главное — все тонкости пограничной службы и заставской жизни знает, о доставке Селюшкина на заставу лейтенант Никулин пусть не беспокоится — комендант сам встретит его на станции, встречать поедут и прапорщик Васильев с женой — вот их надо будет подбросить на комендатуру...
К вечеру из политотдела пришла новая телефонограмма: на станции Селюшкина не встречать — он без остановки проследует в отряд, пробудет там сутки, а после этого уже его доставят на политотдельской машине прямо на заставу.
— Ах ты, мать честная! — воскликнул Никита Васильевич, узнав о новой телефонограмме. — Был мой Юрий Данилович обыкновенным командиром отделения, потом старшиной, ну воевал, конечно, очень даже неплохо, но ведь — прапорщик. А столько шуму — будто генерал знаменитый едет...
Касалась эта телефонограмма также и ветеранов части супругов Васильевых — им предписывалось прибыть в штаб отряда при орденах и медалях...
...Из купейного вагона по-стариковски неспешно и солидно вышел высокий седоусый гражданский в новенькой пограничной фуражке. Вслед за ним вышли трое пограничников — лейтенант, роста тоже не низенького, с фотоаппаратом наготове, и часть наряда, сопровождавшего поезд.
Старший наряда отдал седоусому гражданскому увесистую сумку-портфель и, четко козырнув, удалился по своим делам.