— Рассказываешь, будто служебную характеристику даешь. А с родителями ее познакомился?
— Два года назад.
— Вон как!.. Что они за люди?
— Мать нервная такая.
— Все время такая?
— Да нет. Это когда мы объявили ей, что собираемся вступить в брак.
— Так и объявили: вступить в брак?
— А как еще?
— После такого объявления любой родитель нервным сделается... А отец что?
— Отец, известно, сердитый. Не ожидал, говорит, не ожидал от вас такой прыти, курсант Зимин. Если бы знал, говорит, обязательно утопил бы на экзаменах дополнительными вопросами... Пятерка у меня по его электронике.
— Ну а мать наша, она-то хоть знает, что у нее невестка скоро появится?
— Конечно, знает. Сначала Ленка проболталась, а позавчера я сам признался.
— Хорошенькое получается дело! Все уже знают, только отец в неведении... Догадываюсь, вы с Ниной уже и о свадьбе договорились?
— Через двадцать дней регистрация во Дворце, — виновато признался Санька.
— Мог бы, конечно, и пораньше сообщить об этом. Ладно... Завтра с утра езжай в Горский, созванивайся с Пушкином, зови свою невесту в гости, пригласи и родителей ее, сватовьев наших будущих. Телефон у них есть?
— Телефон-то есть, да родителей нет — в отпуске. Через две недели вернутся.
— А Нина?
— Ждет моего вызова.
— Вот и вызывай. Познакомимся, о свадьбе договоримся. На заставе такое дело не соорудишь. У меня предложение: свадьбу отпраздновать в нашем офицерском клубе. И нам недалеко ехать, и гостям сподручно — для приезда в город никаких пропусков не надо. Ночлег в гостинице схлопочем...
Совсем недавно отец и мать для Саньки были самыми дорогими, самыми главными людьми на свете. Теперь, именно с этих вот минут, они отодвигались на второй план, а на первый выходила пока неведомая девчушка по имени Нина. Так же, как вошла когда-то в жизнь молоденького лейтенанта Петра Зимина веселая и властная девушка Тася с трогательными ямочками на щеках — она тоже оттеснила в сторонку и своих, и его родителей... Хочешь ты этого или не хочешь, дорогой Петр Андреевич, но приходится делать и второй вывод, тоже не такой уж веселый: вот и ты переходишь в почтенную категорию стариков, и уже всерьез надо подумывать о том, чтобы передавать свои житейские и служебные дела в молодые, более крепкие руки, а самому отходить в сторонку...
На какую-то минуту задумался Петр Андреевич — за это время даже папироска не успела потухнуть. Как ни странно, размышления его прервались из-за того, что со стороны заставы донеслись непривычные звуки — не шум спортивных баталий, не шлепки по мячу, не грохот брошенной на помост штанги, не выкрики болельщиков, — переборы баяна донеслись. Было очевидным, что оказался этот давно отдыхавший и порядком запылившийся музыкальный инструмент в чьих-то опытных руках. Петр Андреевич знал — в чьих, а Санька удивился:
— Кто-то здорово играет! А вроде бы не было на заставе баяниста.
— Был, да помалкивал. Есть у нас такой парень из новичков — Киселев.
— Как же, знаю. С гонорком парень.
— А ты, сынок, не торопись с выводами. Давай-ка лучше помолчим, послушаем.
А слушать было что: чувствовалось, стосковался Киселев по баяну, а может, баян — по хорошим рукам. Тихие, чуточку грустные звуки разливались вокруг, не тревожа, не спугивая плотной пограничной тишины. Киселев знал, что играть: то «Далекая застава» слышалось, то — «Вы служите, мы вас подождем...». Сейчас, конечно, все расселись вокруг баяниста, но ему никто не подпевал. Ребята сидели молча — давно они не слышали живой музыки. Может быть, только ее и не хватало в этот тихий безветренный вечер.
Вот баян замолк, и из курилки — со скамеек, окружавших врытую глубоко в землю старую бочку из-под горючего, — донесся одобрительный гул солдатских голосов.
Петр Андреевич вздохнул:
— Всю жизнь отчаянно завидую, кто умеет играть да плясать. Самые счастливые люди! — Разжег потухшую папироску, подержал перед глазами горящую спичку, пока она не превратилась в тоненький изогнутый уголек. — Я тоже хочу признаться тебе, сынок: решил подать рапорт об отставке.
— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Медленно вынул из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.
— Верно говоришь, но что поделаешь? Была тут у меня неприятная история, когда недавно бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут мое сердечко забастовало. Это, сынок, серьезный сигнал, пренебрегать нельзя. Правду мать говорит: пора и о покое подумать... — Поднялся: — Пойдем-ка послушаем баяниста.