Отсюда тропинка, освещенная поднявшейся луной, шла прямиком к селению, где светились редкие огоньки. Слышался собачий лай, крик ослов.
— Устал, Кертык-ага? Весь день сегодня на ногах.
— Приходилось ходить и больше, — нехотя ответил старик и вздохнул.
— Начальник заставы просил сказать тебе спасибо за помощь. Без тебя долго бы проканителились, да еще и неизвестно, чем бы кончилось. Ты видел, сколько оружия отобрали у бандитов? Спасибо тебе, яшули! — Старик молча кивнул, скрестил руки на груди и поклонился.
— Говорят, ты к дочке в город уезжаешь?
— Нет, никуда я теперь не поеду, — горестно покачал головой Кертык.
— Что так? Разве лучше жить одному? Жену похоронил, детей растерял.
— Эх, сынок, верно! Все я растерял, — вдруг с тоской сказал старик.
К Меджидову он питал искреннее уважение, и хотелось открыть перед ним сердце, излить все, что в нем накопилось.
— Ты молод и не знаешь еще, что в жизни все равно как в этих горах. То вверх лезешь, добираешься до вершины и смотришь на все свысока, то спускаешься в темное ущелье и задираешь голову, чтобы хоть краешек солнца увидеть… Так-то оно в жизни… В твои годы я по горам, как джейран, носился. Думал, все у меня впереди. Вот, думал, подрастет мой сын Нурсахат и будет светла моя старость. Сын в семье — ярче солнца на небе. Веселый, шустрый был мальчишка, и такой смышленый! Думал, джигитом будет, радость глаз моих…
Голос старика задрожал. Он порывисто встал и пошел, споткнулся о камень, и с головы свалилась шапка, Меджидов проворно поднял ее, стряхнул пыль и подал старику. Тот сунул шапку под мышку и зашагал уже с непокрытой головой, отчего сразу стал ниже ростом.
— Ошибся я в своем сыне, не согрел он мою старость. — Кертык выплюнул горький нас[4] и вытер губы рукавом халата. — Недоглядел я, видно, за ним. Рано от рук отбился. Жил бы да жил, как все добрые люди. Нет, из школы ушел. Пристал к шалопаям… Выпивать начал. Многих погубил этот проклятый «змий». — Старик, казалось, говорил не для Меджидова, а для самого себя, отчитываясь перед своей совестью. — На водку большие деньги нужны. А денег у Нурсахата не было. Воровать начал. Бил я его. Раз он ушел вечером и пропал. То ли в Россию уехал, то ли туда, за горы… Не знаю, только пропал он, и я уж больше не видел его. Все ждал… хоть весточки какой-нибудь…
— И что же? Так и не дождался? — спросил Меджидов.
— Нет. А вот сейчас… Да ведь ты слышал, что сказал одноглазый. Не знаю, верно ли это. Люди все мне говорили, будто помер Нурсахат. Я и сам уж так думал. А теперь не знаю, чему и верить. Ну, да поживем — увидим. Только не закрылись бы до срока мои старые глаза.
Старик с трудом передвигал ноги, сутулился, кашлял. Переводчик проводил его до дома. В привычной обстановке Кертык немного оживился. Он вскипятил чай, угостил Меджидова, да и сам подкрепился немного.
Когда гость ушел, старик поспешил на дежурство. Он разостлал кошму около двери магазина и сел, сунув руку под халат. Пойманной в силок птицей колотилось старое сердце. Кертык изо всех сил прижимал к груди горячую ладонь, до боли сцепил зубы, но успокоить его не мог.
В ту ночь, впервые за много лет, никто из жителей Темеча не видел возле магазина костра, а на заре не слышал привычной «заутрени» ночного сторожа.
Неспокойна стала жизнь старика, и каждая ночь страшила его. Только когда наступал час работы магазина и оживлялась колхозная чайхана, а по узким улочкам начинали сновать люди, Кертык уходил к себе на край селения, запирался и спал в пустом доме тревожным сном. Люди редко заходили к старику, а кто переступал порог его дома, удивлялся тому, как живет Кертык. Голые низкие стены, в потолке дыра для выхода дыма. На глиняном полу, под дырой — закопченный оджак. В одном углу вязанка хвороста, в другом — протертая кошма, над кошмой на стене — ружье. Вот и все убранство.
О своем отъезде в город он теперь не заводил речи. Почти каждый месяц от дочери приходили ему деньги и письма, в которых она все настойчивее звала его к себе, даже сама приезжала за ним, а он упрямо твердил одно и то же:
— Пусть пока все побудет так, как было.
И ни уговоры, ни слезы дочери ничего не могли изменить в странной жизни старика.
О Нурсахате он уже никогда ни с кем не говорил, даже с родной дочерью.
Как-то в конце лета двое конных в зеленых фуражках, ведя на поводу третью подседланную лошадь, спустились с гор в Темеч и направились прямо к Кертыку. Не зная, чему приписать это посещение пограничников, старик, охваченный недобрым предчувствием, долго возился в своей хижине, прежде чем выйти во двор. Увидев переводчика Али Меджидова, он сразу вспомнил свой разговор с ним.