— Здравствуй, Петрович! Воюешь?..
— Здравия желаю! — ответил Медунов негромким голосом, в котором были и уважительность, и подтянутость бывшего фронтовика, имеющего награды за выполнение особо важных оперативных заданий командования. — Держу оборону.
— Наступать надо, — проговорил офицер, слегка касаясь Медунова плечом. — Противника в штыки…
— Кисель вилкой не захватишь, — ответил инженер, отходя в сторону вместе с офицером. — Помощь нужна? — спросил он без обиняков.
— Пожалуй, потребуется, — так же немногословно и прямо сказал офицер. — Утопленник хотя и молчал, но кое-что выдал… Поможешь. Скажу — когда. A пока — помогать пришли. Видим, дела тут у вас нешуточные. Выделили на подмогу людей. Бери, Петрович, под свою команду. Ребята надежные, клади на них больше, не согнутся.
Вооруженные вместе с офицером ушли своим, никому неведомым путем, а другая группа пограничников, во главе с сержантом, осталась с Медуновым. Сняв гимнастерки и сапоги, солдаты с ходу включились в работу. Отмеряли проволоку и вязали камыш, куски камышовой холстины и увесистые булыжники скрепляли железными прутьями — вот уже первый пограничный карабур уложен в заградительный береговой пояс. Одни мастерили карабуры, другие делали фашины. Когда Медунов по спешному вызову дежурного ушел на плотину, руководить солдатской бригадой взялся старик Эмин-ага, перекочевавший из села к Аму-Дарье. На костерке у него кипел чай; под холстом, за пазухой, лежал надежный запас чурека и ковурмы.
До рассвета несли необычную службу пограничники. Немного их было, но сделали они большую работу. Пожалуй, Эмин-ага не преувеличил, когда сказал, что, по колхозным расценкам, каждый солдат заработал три трудодня, а сержант — полных четыре.
…Стояли ночь, стояли день и еще сутки. Выстояли. Аму-Дарья отступила в свои берега. Колхозный мираб Эмин-ага Язлыев тряс руку «главному мирабу» Дмитрию Петровичу, поздравлял его, а тот — старика.
— Карабуры, — непоколебимо твердил свое Эмин-ага, — они помогли. Карабуры плотину спасли, урожай спасли. Теперь можно будет мешки с хлопком ставить на весы… А то, сам знаешь, Петрович, пустой мешок стоймя не встанет.
Схлынул летний прилив. Успокоилась Аму-Дарья, муть в воде осталась, но не такая тяжелая, как при паводке. В канале устойчиво держался высший поливной режим; на полях шло накопление урожая, хлопкоробы целины и всего Мургабского оазиса от души благодарили тех, кто в эту страдную пору давал воду, богатство, жизнь… От излучины Дарьи по короткому желобку старого уширенного канала, через естественные отстойники — озера Карагалы, Лебяжье, Часкак, по живописному лону Обручевской степи, промеж двигающихся песчаных пирамид барханистой пустыни протянулась магистраль Каракумского канала, местами быстротечная, клубящаяся мутным вихрением, а больше — тихоструйная, с грузным, вальяжным течением. Там, где, не выпуская ее из повиновения, воде дали волю, позволили выйти неподалеку из русла в укрепленные низины и пади, там застеклянели, заросли рогозом сонные, прогретые до дна заводи — пристанище сомов, уток и охотников. Головное, словно сердце, гонит по всем жилам канала живую воду; в любой его отметке — посмотри на береговые ступеньки от волнобоя, проследи за движением текучей благодати — и ты уловишь, почувствуешь пульс…
Старшему инженеру по ремонту, Дмитрию Петровичу Медунову вручены под надзор и опеку шестьдесят пять километров канала в самой беспокойной и необузданной — верхней его части. Впрочем километраж — дело весьма относительное, непостоянное. Все справочники, множество карт и ученых реляций страдают сейчас большой неточностью в определении длины канала; за последний год вырос он, вытянулся — и не только в нижнем течении, где пока и конца ему не видно, а и в верховье, где ученые авторитеты раз навсегда установили отметку водозабора. Во владениях Медунова насамовольничала Аму-Дарья и заставила гидротехников как бы возвратиться к начальным дням стройки. И тут Джейхун — «Бешеная» — оправдала свое древнее название.
После разливов река угомонилась, но не надолго. Не прошло и месяца, как снова по всему каналу, и прежде всего там, где вода миллионами ручейков растекалась по хлопковым полям, ударили тревогу. Устью канала и его многочисленным ответвлениям стало угрожать обмеление, а хлопчатнику, достигшему поры раздольного цветения и накопления коробочек с волокнистыми дольками, — засуха. «Главный мираб» Дмитрий Петрович Медунов покамест не высказывал ничего вслух, но, наблюдая за присмиревшей Дарьей, опасался худшего. Река все больше давила на противоположный, правый берег, а против плотины один за другим появлялись меляки-поденки, преграждавшие указанный воде путь. Они пучились и пропадали, расползаясь сгущенной мутью, и эту гущину река несла не куда-нибудь, а в канал. Огромные мели стали дыбиться в подводящих рукавах, сдерживать и так не слишком ретивый поток.