— Под стать вам? А почему вы считаете себя испорченным? По-моему, вы просто вспыльчивы, может быть, слишком раздражительны. Расскажите мне о себе.
Ее слова задели что-то упрятанное далеко в глубине его души. Он перестал курить, трубка выпала из руки. Казалось, в неярком свете костра он видит лица и образы из своего прошлого.
— Рассказать о себе? Почему бы и нет? — переспросил он странно изменившимся голосом. — Почему бы не сделать то, чего нельзя было делать многие годы — открыть собственный рот? Какое это имеет значение — рассказать все девушке, которая никогда не сможет ничего выболтать… Забыл ли я прошлое?.. Господи!.. Нет! Я ничего не забыл! Ладно, слушайте. Чтобы вы знали, насколько я испорчен… Зовут меня вовсе не Келлз. Я родился и жил на Востоке. Учился. А потом сбежал. Я был молод, необуздан, тщеславен. Мне пришлось воровать. Потом я бежал на Запад. В пятьдесят первом попал в Калифорнию, начал искать золото. Был старателем, рудокопом… Потом стал играть, грабить… и превратился в разбойника с большой дороги. Во мне, как и во всех людях, таились пороки, и тут, за эти буйные годы, они выплыли на поверхность. Это было неизбежно: пороки, золото, кровь — это все одно и то же, Я совершил столько преступлений, что больше нигде не мог найти пристанища, даже в самых гнусных вертепах. Меня преследовали, за мной охотились, в меня стреляли, чуть не повесили. Я умирал с голоду! И вот я — Келлз! Главарь того сброда, который вы назвали «пограничным легионом». Нет такого тяжкого преступления, которого бы я не совершил… Кроме одного — самого тяжкого — и сегодня мысль о нем не дает мне покоя… Мои руки жаждут…
— Что вы, что вы!.. Какие ужасные вещи вы говорите! — воскликнула Джоун. — Что же вам сказать? Мне вас жалко. И я вам не верю. А что это за тяжкое преступление, которое не дает вам покоя? Что такое можно сделать сегодня — здесь, в далеком каньоне, где нет никого, кроме меня?
Келлз встал. Вид его был ужасен.
— Слушайте, вы, — хрипло проговорил он, — сегодня вечером… сегодня вечером… я… Что вы со мной сделали! Еще день, и я рехнусь до того, что стану нянчиться с вами, а не домогаться вас! Вы это понимаете?
Освещенная пламенем костра, Джоун протянула руки и вся подалась вперед. Губы у нее дрожали. Ее одинаково потрясло и сбивчивое признание того, что у него в душе еще жили остатки совести и чести, и мрачный намек на его страсть.
— Нет-нет!.. Я ничего не понимаю… Я не верю! — воскликнула она. — Вы… Вы так меня напугали! Ведь мы тут одни! Вы же обещали, что я буду… в безопасности! Не надо… не надо…
Голос ей изменил, и она в изнеможении опустилась обратно на свое место. Вероятно, Келлз расслышал лишь ее первые слова — он принялся шагать взад-вперед в светлом круге костра. У ноги его болталась кобура с револьвером. Воображение Джоун превратило ее в какое-то страшное чудовище. Удивительная острота интуиции, порожденная этим часом, предупредила ее, что Келлз почти готов поддаться своему животному началу, даже тогда, когда остатки его мужского достоинства продолжали яростно с ним сражаться.
Ни ее девичья невинность, ни нежность ни к чему не привели, только раздразнили его призраками давно забытого прошлого. Нет, так его не победить, не одолеть. Вот бы заполучить его револьвер!.. Убить его… или… Другим выходом была только ее собственная смерть. И Джоун откинулась на своем месте, понемногу собирая воедино все непокорные, неистощимые силы женской души, поджидая, когда придет время сделать отчаянное, немыслимое последнее усилие!
Глава V
Безмолвной черной тенью Келлз тяжело шагал в светлом круге костра, пригнув голову, как будто над ним кружили злобные, хищные чудовища.
Все чувства Джоун необычайно обострились, утончились. Ее мысль легко проникала в глубины его души, в темноту ночи, за пределы бездушных невидимых стен, внутрь самой себя. Она видела, как Келлз клонится под тяжестью своей ноши, как он мрачен, измотан, как ему тошно от того, что мужчина в нем презирал труса. Люди его склада редко, почти никогда не бывают трусами. Их образ жизни не поощряет ни трусости, ни подлости. Она понимала, что огонь, горевший у нее в душе, обжигавший тело, был ненавистью. И все же в сердце жила и крупица жалости. Она не могла не оценить его выдержку, его внутреннюю борьбу с собственной жестокостью, с неистовой страстью — плодами бурной жизни среди буйных головорезов этого беспорядочного времени. И вспомнив долгие часы и мили пустынного пути, когда он мог, но не воспользовался своими возможностями, она не могла не почувствовать благодарности, отлично понимая, чего ему это стоило. Да, он не Билл и не Холлоуэй. Однако думать об этом сейчас пустое занятие. Сейчас все зависит от его упорства — сумеет ли он еще раз с собой справиться. И Джоун ждала, крепко взяв себя в руки, не шевелясь, не произнося ни слова. Она откинулась на седло, укрылась одеялом и так лежала с широко открытыми глазами. И все же, несмотря на зловещую шагающую фигуру, несмотря на то, что в голове у нее билась лишь одна страшная мысль о том, что казалось неизбежным, она видела и причудливые отсветы пламени, и блеск далеких равнодушных звезд, и колеблющиеся черные тени под стенами, улавливала, как в пихтах тихо вздыхает поднимающийся ветер, как серебряным колокольчиком звенит ручей, как со всех сторон — наяву или только в ее воображении? — доносятся неясные безымянные звуки. Однако понемногу неумолимая, почти невыносимая тишина стала давить на нее. Темный каньон казался теперь самым краем земли. Она представила, как со всех сторон ее окружают огромные непроходимые, уходящие в бесконечную высь горы и почувствовала себя погребенной в необъятной темной безмолвной гробнице.
Внезапно Келлз бесшумно шагнул вперед и наклонился. Лица его не было видно — только темное расплывчатое пятно, зато поза напоминала изготовившегося к прыжку волка. Он медленно наклонялся все ниже и ниже; у него качнулся револьвер — черный силуэт мелькнул в свете костра, холодный голубоватый отблеск заиграл на рукояти. Келлз склонился совсем низко. Теперь Джоун увидела его глаза, в них дрожали отсветы пламени. Джоун не вздрогнула, не отпрянула в страхе; лишь пристально посмотрела на него широко открытыми глазами. Из груди у него вырвалось шумное прерывистое дыхание. Бесконечно долгое мгновенье он смотрел на нее, потом резко выпрямился и снова принялся ходить взад-вперед.
Время в сознании Джоун распалось на мгновенья, их разделяли приходы и уходы Келлза. Ей казалось, что он подходит то с одной стороны, то с другой, однако всякий раз он наталкивался на пристальный взгляд ее широко раскрытых бодрствующих глаз. Он хмуро оглядывал ее стройное, гибкое тело и тут же снова скрывался в темноте. Иногда Джоун переставала слышать его шаги и, в тревоге приподнявшись, вся дрожа, начинала прислушиваться, боясь, как бы он не подкрался к ней ползком, наподобие пумы. Иногда он подбрасывал в костер сразу много веток, и огонь ярко вспыхивал; иногда давал ему совсем погаснуть. Минуты тьмы пугали Джоун больше всего. Казалось, темнота ночи была заодно с ее врагом, готова вот-вот предать ее. Время тянулось бесконечно. Джоун молила Бога, чтобы поскорее рассвело, хотя хорошо понимала, что грядущий день тоже не принесет ей надежды. Как ей выдержать эти бесконечные часы? Как не обессилеть от нечеловеческого напряжения? Не раз она едва не теряла над собой контроль, начинала дрожать, как лист на ветру; тогда можно было расслышать удары сердца у нее в груди, тогда и ребенок понял бы, в каком она отчаянье. Потом ей вдруг начинало казаться, что такого ужаса просто не может быть, что все это она видит в страшном сне. Однако всякий раз, когда Келлз был неподалеку, когда он подходил и смотрел на нее — так кошка подкрадывается, чтобы еще раз взглянуть на полу задушенную мышь, — к Джоун снова возвращалось самообладание, она снова была начеку и встречала его полная сил. И всякий раз при виде болтающегося револьвера внутри у нее все сжималось от странного холодка.
Келлз куда-то ушел; долго ли его не было, Джоун не знала, но отсутствие его тревожило ее еще больше, чем близость. Когда он подходил, она чувствовала, как у нее прибывают силы, крепнет воля.