Келлз в задумчивости переводил взгляд с Пирса на загорелые лица окружавших его бандитов. Наконец он заговорил:
— Одно дело эта драка все же решила. Нам нужна организация, и, если вы не толпа безмозглых скотов, вы это поймете. Вам нужен главарь. Я знаю, большинство из вас на моей стороне, но кое-кто держится и Гулдена — просто так, потому что он кровожадное чудовище. Сейчас на Западе страшные времена, а будут еще того страшней. Гулден хорош для нападения, он не знает страха. Он любит драться, любит убивать. Только он спятил. Возьмите хоть последнюю историю. А теперь раскиньте мозгами, посмотрите, что получается: Гулден в одиночку рыщет по окрестностям, выискивает глухой лагерь, чтоб его ограбить или умыкнуть девчонку. Он не советуется ни со мной, ни с людьми, здравому смыслу которых я доверяю. А золота у него все равно никогда нет. И почти ни у кого из его дружков. Я даже не знаю, кто они такие. Впрочем, мне на них наплевать. Но теперь мы разделимся, разве только и они, и сам Гулден не станут больше ничего делать на свой риск и страх, а будут выполнять мои приказы. Не подумайте, что я принял сторону Клива, дело не в этом. Просто и дураку видно, что выходки Гулдена вносят в нашу работу сумятицу и будут дальше мешать процветанию банды. Смотрите, что получается: Гулден ведь давно с нами, а вот дело он предлагает Кливу. А Клив здесь новичок. Он, может, и свой парень, да ведь он еще не в банде. Обращаться к нему Гулдел не должен был. Это нечестная игра. Мы не знаем, чего в точности хотел Гулден, только вряд ли, чтобы Джим Клив и вправду с ним отправился. Он просто парня запугивал. А Клив не поддался… Так вот, ребята, думайте, с кем вы останетесь — с Гулденом или со мной. А теперь ступайте.
Доходчивые, без обиняков, слова Келлза, похоже, произвели на бандитов сильное впечатление; притихнув, они толпой вышли из хижины. С Келлзом остались только Пирс и Клив.
— Скажи-ка, Джим, ты очень уж любишь подраться или хочешь стать защитником всех несчастных девчонок в этой глуши? Клив выпустил еще облако дыма, совсем закрывшее ему голову.
— Я не нарываюсь на ссоры.
— Значит, ты просто о таких вот девчонках слышать не можешь? Клив было вскинулся, и Келлз понял, что попал в точку.
— Ну-ну, на меня-то нечего бросаться, — прикрикнул он. — Я стану тебе другом, если ты позволишь… Только говори напрямик, как мужчина — если хочешь видеть во мне друга.
— Спасибо тебе, Келлз, — ответил Джим вроде бы искренне. — Я ни на что не гожусь, иначе не попал бы на границу… Только меня прямо воротит от таких… от таких пакостных дел.
— Это пройдет, — с горечью ответил Келлз. — Поживешь тут в одиночестве несколько лет, сам увидишь. Ты еще совсем юнец. А я уже пережил золотую лихорадку в Неваде и в Калифорнии. От золота люди теряют рассудок. Ты тоже изменишься… если только тебя раньше не прикончат. А выживешь — поймешь, что такое жизнь на границе. Это война. Она унижает человеческое достоинство, выбивает из людей нравственные устои, только все это — цветочки в сравнении с тем, через что ты пройдешь здесь за несколько лет. Сюда нахлынули люди — мужчины, женщины, только что не дети, — и заполонили весь край. Они ищут золото. Они уже узнали вкус крови. А вот, подожди, найдут настоящую большую жилу! Ты своими глазами увидишь, как все — и мужчины и женщины — вернутся на десять тысяч лет назад… и тогда… что может значить жизнь какой-то одной девчонки!
— Знаешь, Келлз, одна меня так преданно любила, вознесла в такие герои, что я просто видеть не могу, когда их обижают.
Клив говорил медленно, растягивая слова, спокойно, мягко; лицо его ничего не выражало, но звучавшая в голосе горечь убеждала, что и слова его, и кажущееся спокойствие — чистейшей воды ложь. Пирс уловил скрытый смысл его слов и засмеялся, словно Клив пошутил, и в сомнении покачал головой, как будто откровения Клива только усугубляли обстановку. Клив же отвернулся, казалось, он совсем забыл о товарищах.
Позже, когда наступила безмолвная темная ночь, Джоун Рэндел лежала в своей постели, не в силах сомкнуть глаз. Перед ней витало бледное лицо Джима. Ее поразило его великолепное безумие, до глубины души потрясла рассказанная Пирсом история о том, почему Джим расправился с Гулденом. Джоун терзалась любовью к нему, еще более возросшей за те часы, полные неизвестности и невероятного душевного напряжения, которые она провела на границе.
Даже в снах все помыслы Джоун устремлялись к той роковой, но неизбежной минуте, когда она предстанет перед Джимом Кливом. Что ж, чему быть, того не миновать. И она заставит себя встретить эту минуту, в каком бы смятении не пребывала ее душа. По правде говоря, до сих пор ее опыт общения с бандитами, несмотря на все потрясения и переживания, из которых она вышла другим человеком, оказался гораздо удачнее, чем можно было бы ожидать. Теперь Джоун молилась, чтобы и дальше все шло не хуже, убеждала себя, что так оно и будет.
В эту ночь она легла спать в одежде Дэнди Дейла, скинув только сапоги, и, время от времени ворочаясь в беспокойном сне, просыпалась, ударяясь о тяжелый револьвер, который так и не отстегнула от пояса. Просыпаясь, она не сразу вспоминала, что это она, Джоун Рэндел, пленница, лежит тут в темноте в лагере бандитов, что на ней одежда убитого подонка, а сбоку его револьвер. Но прикосновенье холодной стали приводило в трепет ее сердце и возвращало к страшной действительности.
Зато утром она была избавлена от этого стыда — облачаться в платье Дэнди Дейла, ведь одежда уже была на ней. Даже такая малость доставила ей некоторое утешение. Надев маску и сомбреро, она внимательно осмотрела себя в зеркальце и снова решила, что ни одна живая душа, даже Джим Клив, ни за что ее не узнает. Прибавила ей смелости и мысль, что ее ни за что не узнала бы и была бы потрясена ее новым обликом даже самая близкая подруга — ведь в обычной одежде Джоун казалась всего лишь обыкновенной, высокой, стройной, сильной девушкой. А теперь… Где уж тут Джиму ее узнать! Она стала припоминать, как обычно звучал ее голос — глубокое, низкое контральто, как она пела простенькие песенки. Нет, голос никак не изменишь. И Джиму незачем его слышать. Потом ей снова стало казаться, что все равно Джим нутром ее почует, что от глаз возлюбленного, который погубил из-за нее свою жизнь, ее не укроет никакой маскарад. И вдруг она поняла всю тщету своих страхов и забот. Все равно, рано или поздно, ей придется открыться Джиму Кливу. В хаосе чувств и мыслей Джоун ясно видела только одно: надо во что бы то ни стало избавить Джима от стыда, когда он ее узнает, от страданий, когда до него дойдет — правда, ложный — смысл ее пребывания в лагере бандитов.
Она горько осуждала себя за то, что в то время, как ее возлюбленному грозит смерть, когда ее саму ожидает не менее страшная участь, она может думать только о том, что это она сама в раскаянье последовала за ним, что она верна ему и останется верна даже ценой собственной жизни.
Поэтому утром, выходя из своей хижины, она была преисполнена решимости открыться Джиму.
Келлз сидел за столом, Бейт Вуд подавал ему завтрак.
— Привет, Дэнди! — с некоторым удивлением, хотя и с явным удовольствием, приветствовал он Джоун. — Что-то ты сегодня рано.
Джоун поздоровалась и сказала, что не может же она все время спать.
— Значит, приходишь в себя. Бьюсь об заклад, не пройдет и месяца, как ты возьмешь почтовую карету.
— Возьму карету? — недоуменно повторила Джоун.
— Ну да. Это будет здорово, — смеясь ответил Келлз. — Садись, позавтракай со мной… Бейт, пошевеливайся! Как приятно видеть тебя здесь. А в маске ты совсем другая. И никто не увидит, какая ты красотка. Да, слушай-ка: твоего обожателя Гулдена на время вывели из игры.
И Келлз с видимым удовольствием передал ей все, что накануне рассказывал Пирс. Особенно много говорил о Джиме Кливе.
— Мне этот Клив нравится, — сказал он. — Любопытный парнишка. Но уже мужчина, не мальчик. Похоже, какая-то дрянь разбила ему сердце — то ли изменила, то ли еще что. От большинства женщин добра не жди. Еще недавно я бы сказал — ни от одной, только с тех пор, как я узнал тебя, я стал думать иначе. Впрочем, одна ласточка весны не делает.