Джоун дернула поводья, ничего не видя, перешла ручей, кое-как вскочила на лошадь и с затуманенным взглядом вернулась к хижине. Келлз был чем-то занят с людьми и не заговорил с ней. Джоун кинулась прямо к себе в комнату и забаррикадировала дверь.
Потом бросилась на кровать, зарылась с головой в одеяла, чтобы ничего не видеть и не слышать, и долго лежала так, убитая горем. Каким пустяком казалось ей теперь все остальное — то, что она считала стыдом, та боль и страх, которые преследовали ее с тех пор, как она оказалась в руках Келлза и его банды! В какое сравненье это могло идти с тем, что она только что испытала при встрече с Джимом? Только что на душе у нее каленым железом безжалостно выжгли страшное, позорное клеймо! И кто же это сделал? Человек, которого она любила, которого готова была спасти ценою собственной жизни! Джим Клив разглядел в ней только потаскушку, лагерную девку. В его тоскливой горькой усмешке отразилось недоумение — как мог он когда-то любить существо ее пола! Но больше всего Джоун задело то, что ее грация и обаянье, подчеркнутые навязанной ей одеждой, пробудили в Джиме Кливе первый живой отклик на окружающее зло, впервые подтолкнули его к грязи и подлости, в которые ему предстояло погрузиться вслед за этими пограничными подонками. Как же он мог смотреть на нее такими глазами! Смотреть на девушку, которую любил! Джоун страдала не по тому, что он превратно истолковал, что она такое, не потому, что не узнал ее, а оттого, что из всех женщин ей одной выпало на долю пробудить в нем те же инстинкты, что в Келлзе, Гулдене и других бандитах.
— Боже мой, да ведь он был пьян, пьян, — шептала Джоун, — он не виноват. Он уже не мой прежний Джим. Он так изменился… так страдает… ему все безразлично. А чего же мне еще было ждать? Стояла перед ним в такой непристойной одежде — ну, шлюха шлюхой. Нет, я должна его увидеть. Должна все ему рассказать. Если он теперь меня узнает, а я не смогу объяснить ему, почему я здесь, почему на мне этот ужасный костюм, не смогу сказать, что люблю его, что чиста и верна ему… Если я не сумею все это ему сказать, тогда… тогда я застрелюсь.
От этих слов, произнесенных вслух, Джоун потеряла всякое самообладанье и разрыдалась. Потом, когда порыв отчаяния стих, она совсем обессилела и долго лежала, вялая, опустошенная. Зато ей стало легче. Понемногу вернулось спокойствие, и она по-новому взглянула на свое стремительное бегство от ручья, где встретилась с Джимом Кливом, на поднявшуюся у нее в душе бурю, на охвативший ее стыд и последующую истерику. Джоун поняла, что предстань она перед Джимом Кливом в платье, в котором она уехала из дому, она бы от неожиданности, страха и любви испытала не меньший шок. Она сорвалась частью из-за чрезмерного напряжения сил в последние недели, частью из-за внезапности встречи. Оглядываясь назад, вспоминая охватившее ее тогда волнение, она чувствовала, что оно было совершенно естественно, что, если бы только она могла сказать Джиму всю правду, положение не было бы таким невыносимым. Вместе с тем, эта встреча и все, что за ней последовало, сделала очевидным, как все пережитое за эти ужасные недели научило ее любить Джима Клива. Если бы не его безумное бегство, не ее слепая погоня, не все волнения, страхи, боль, отчаянье, она бы никогда не познала свое женское сердце, его способность любить.
Глава XI
После этой встречи, перевернувшей Джоун всю душу, настали спокойные дни, дни без всяких происшествий, когда Джоун разъезжала по ущелью и понемногу привыкала к грубым шуткам и красноречивым взглядам бандитов. Ей казалось, что, все видя и все слыша, она, тем не менее, сухим, непроницаемым безразличием отгородила свое сокровенное «я» от всего, что могло ее оскорбить.
Дни были спокойны, потому что, хотя она искала встречи с Джимом Кливом, ей ни разу не удавалось его увидеть. Время от времени ее слух улавливал его имя. Он был то тут, то там — у Бэрда, в горах, еще где-нибудь. Однако у Келлза не появлялся, и Джоун догадывалась, что Келлза это беспокоит: он никак не хотел терять Клива. По вечерам Джоун в ожидании Джима все посматривала из своего укрытия в нижнюю хижину, но скоро уставала от неумолкавшего шума и гама — бандиты орали, хохотали, переругивались за игрой, курили и, конечно, пили. Поздно ночью, отчаявшись увидеть там Джима, Джоун ложилась спать.
Зато теперь она узнала, что Келлз был страстный игрок, играл плохо, но очень азартно, и, как ни странно, болезненно переживал свои неудачи. Проиграв, он обычно напивался до потери сознания и становился опасен. За игрой бандиты часто ссорились, поднимали шум, ругань, хватались за револьверы. Однако, несмотря на все свои слабости, Келлз уверенно и властно правил людьми.
Наконец однажды вечером в хижине появился Гулден. Его приход совершенно выбил Джоун из колеи. Холодная дрожь пробрала ее до мозга костей, но вместе с тем по жилам пробежал непонятный огонь. Неужели эта огромная мерзкая горилла ищет встречи с Джимом Кливом? Что ж, тем хуже для него, подумала Джоун и содрогнулась, поняв вдруг, что понемногу привыкает смотреть на вещи с тех же позиций, что и весь беспутный сброд вокруг.
Гулден выглядел вполне здоровым и крепким, и, если бы не повязка, Джоун в голову не пришло бы, что он был ранен. Он подошел к столу и стал следить за игрой, но на приветственные возгласы игроков ответил лишь угрюмым мычаньем. Потом что-то сказал Келлзу.
— Что-что? — быстро переспросил тот и повернулся, чтобы лучше видеть Гулдена.
Игроки смолкли. Только один понимающе засмеялся.
— Одолжишь мне мешочек песку? — спросил Гулден.
Келлз непонимающе взглянул на него, но тут же расплылся в широкой улыбке.
— Как! Ты хочешь занять у меня золото?
— Да. Я отдам.
— В этом-то я не сомневаюсь. Но значит — ты склонен принять мое предложенье?
— Считай, что так, — прорычал Гулден. — Мне нужно золото.
— Я страшно рад, Гулден, — ответил Келлз, и весь вид его говорил, что он вполне искренен. — Ты мне нужен. Нам с тобой надо ладить… Вот, держи!
Он протянул кожаный мешочек. На другом краю стола подвинулись, чтобы дать Гулдену место, и игра возобновилась. Наблюдать за игроками было очень интересно. На конце стола, где сидел Пирс, стояли весы, и он то и дело отмерял и взвешивал золотой песок. Цены на золото стояли примерно пятнадцать долларов за унцию, но играли бандиты не из-за денег: драгоценная пыль просыпалась на стол, на землю, словно простой песок. Однако в сколько-нибудь значительных количествах золото на столах не появлялось. Похоже, бандитам приходилось туго. Не раз до ушей Джоун доходили толки о богатой жиле — так порядочные люди говорят о крупном состоянии. Только бандиты имели в виду совсем другое: если будет открыто большое месторождение, им будет чем поживиться, грабя старателей.
Гулден играл совершенно равнодушно, так же, как делал все остальное. Сначала он выиграл, потом проиграл. Занял у Келлза еще, снова выиграл. Он выигрывал, проигрывал, занимал и отдавал, не проявляя никаких эмоций, не сердясь, не радуясь, не волнуясь. Джоун подумала, что в игре им движет одна только неприязнь к окружающим его людям. Ведь игра — это состязание, борьба.
В тот вечер почти все, кроме Гулдена, много пили — с последним караваном пришло свежее спиртное. Под конец почти все были пьяны. Потом бандиты разошлись, остались только Пирс и Вуд. Напоследок Пирс передернул.
— Хозяин, — заметил Вуд, — Красный-то тебя надул.