Бомбардировщики той порой миновали Литейный и сбросили взрывчатку мимо завода: сигнальщица не успела навести их на важный объект.
Когда Курилов отыскал Тахванова, то ничего не сказал товарищу о своих противоречивых чувствах.
Где-то за домом хрипло прогрохотали зенитки вслед уходящим восвояси «юнкерсам», и канонада стихла. Сергей и Евгений направились в штаб полка. Усталые, черные от пыли и дыма, они шли молча до самого подвала, где разместился взвод разведчиков.
Помощник командира взвода старшина Шибких встретил Курилова тревожным, усталым взглядом. Всегда спокойное, с нетающей улыбкой лицо его было теперь мрачно и сердито. В больших покрасневших глазах притаилась боль. Сквозь короткую щетину бороды проглядывала обветренная кожа, широкие брови переломились пополам и легли на лоб крутыми углами. Вяло козырнув, он доложил:
— Товарищ лейтенант, уничтожено пять ракетчиков, взвод готовится к ночным действиям.
Старшина насупил брови, умолк, но по всему его виду чувствовалось, что не сказал он о самом главном. Отведя старшину в сторону, Сергей спросил:
— Кто не пришел?
— Двое новичков и, — он понизил голос, — сержант Мамочкин.
— Мамочкин?! Не пришел?! — вырвалось у Сергея изумление, и прозвучало оно так, будто Мамочкин не имел никакого права не вернуться с задания. Помолчав, Курилов решительно заявил:
— Придет Мамочкин, вот увидите, Гриша.
Сергею хотелось приободрить Григория, вернуть старшине его улыбку, такую привычную и так нужную взводу. Но он не находил подходящих слов. Солдаты дымили самокрутками и не глядели друг на друга. Даже весельчак Манан Хабибуллин сегодня молчал.
А Сергей действительно верил, что Семен Мамочкин вернется: не в таких передрягах бывал этот сибиряк. Спустя полчаса Курилов вышел на улицу. Ветерок дохнул в лицо морем и разбудил давнишнюю страсть к морской службе, перенес мысли Сергея на родную Снайперскую улицу, в шумную ватагу босоногих сверстников. Сережка Луганский, его двоюродный брат, Женька Башмаков, Володя Голубев играли в Чкалова, Белякова и Байдукова, а он, Сережка Курилов, прозванный Колумбом, открывал новые материки на бойкой, но неглубокой Алма-Атинке, грезил тельняшкой. Когда «авиации» Снайперской улицы, вставшей на защиту родного неба, становилось трудно в бою, на помощь подоспевали быстроходные «крейсеры» Сережки-Колумба, они открывали огонь по врагу и обращали, его в бегство.
Тогда, на Снайперской, все было легко и понятно: наши не могут не победить. А теперь? Перед тобой настоящий враг. Победишь ли ты его? Ответить на этот вопрос нелегко.
Сергей провел рукой по стволу автомата и, почувствовав под пальцами острые грани колец, с болью подумал: «Заводы не успевают клепать оружие, даже некогда шлифовать и воронить стволы. Трудно приходится рабочим, ох как трудно!».
Он представил себе, как отец, уже немолодой и не совсем здоровый человек, от зари до зари строгает, пилит дерево, точит железо в колхозных мастерских; как мать-старушка, встав вместе с петухами, спешит в поле.
Погруженный в раздумья, он тихонько идет вдоль стены полуразрушенного здания и вдруг натыкается на изгородь маленького цветника. С Невы доносятся залпы орудий, где-то справа на подступах к Ленинграду жаркая перестрелка, а он стоит и смотрит на единственный чудом уцелевший цветок ночной красавицы и никак не может оторвать от него глаз. Нежный, бархатистый цветок среди развалин!
Когда-то, кажется, очень давно, Сергей дарил такие цветы Ане, очень бойкой, со смешными косичками девчонке. Где она сейчас?
Сергей открыл фляжку и полил цветок. Умытый и обласканный солдатской рукой, он засверкал, заискрился в отблеске угасающей зари, словно в каждой его клеточке вспыхнул яркий огонек. Курилов соорудил над цветком укрытие и нехотя побрел назад, в сырой и темный подвал.
Спускаясь по узкому коридору в глубь подземелья, с трудом нащупывая носками ступеньки, он услышал оживленные голоса и смех. Сердце радостно встрепенулось: пришел Мамочкин! Ноги разом побежали по ступенькам с такой легкостью, как носили его по школьной лестнице.
Войдя в подвал, Сергей увидел среди солдат, собравшихся вокруг каганка, сделанного из гильзы крупнокалиберного пулемета, массивную фигуру Семена Мамочкина. К удивлению Сергея, он, вечно молчаливый, вроде сердитый на всех, теперь бойко донимал Хабибуллина.
— Нет, погоди, — гудел его упругий бас, — зеленая твоя душонка. Бывал ты в нашей тайге, видал медвежьи пади, видал? А строганины нашей отведывал?
Хабибуллин, стараясь поддержать веселое настроение людей, вставлял в разговор такие шутки, что от дружного хохота солдат чуть не гас тщедушный каганок.
— Ну, вы, потише, — сердито предупредил Мамочкин и развернул лист письма.
Сергей остановился около бетонного столба и стоял, никем незамеченный в полумраке, слушая письмо Мамочкину от друга-охотника.
«Эх, Семен, тайга-то у нас какая! — говорилось в письме. — Вроде я впервые ее вижу, голубоньку. Вот я сейчас сижу в нашей медвежьей пади, внизу родничок звонко напевает. Вон белка шулушит старую шишку, а где-то дятел постукивает. Эх Семен, встал бы я и пошел по тайге до самого ее края, да костыли под мышками до крови тело натерли. Вот она, война-то, как прошлась по моей судьбе. Вам трудно там, а я сижу в своей тайге и слезами обливаюсь. Хоть и люблю ее до смерти, а сердце разрывается. Лучше бы прибило тогда снарядом, чем вот так остаться бесполезным».
Солдаты молчали. Семен обернулся, посмотрел на каждого из них и спросил:
— Ну как, хороша тайга?
Солдаты молчали еще с минуту, затем кто-то тяжело вздохнул, чиркнул спичкой, а весельчак Манан Хабибуллин уже на полном серьезе заговорил:
— Хороша, товарищ сержант, — и сразу переменил тему разговора, — вот только одного не пойму, почему мы сидим? Еще старик Суворов говорил, что лучший метод обороны — наступление.
Сергей смотрел на Хабибуллина и любовался его низенькой, округлой фигуркой, перекатывающейся от одного солдата к другому. Он какой-то весь наизнанку перед людьми. Никогда, кажется, ни одной мысли, ни одного желания не таит от товарищей. Эту черту его характера Сергей приметил в первый же день.
— Да ты, Манан, генералом родился, — подал голос Курилов, — чином только тебя обидели.
Хабибуллин, услышав голос лейтенанта, вдруг растерялся, на полуслове оборвал свои доводы о наступлении, с опаской посмотрел на командира и виновато объяснил:
— Да вот, товарищ сержант, письмо читал.
Он хотел еще что-то добавить, но умолк. А потом вдруг оживился:
— Вам тоже письмо. — Манан вытянул руку с конвертом и, обращаясь ко всем, потребовал: — Танцевать! Ребята, письмо от девушки, — танцевать! Давай музыку!
Курилов не стал противиться, не остановил Манана, хотя и хотелось спросить его, почему тот замял разговор, чего испугался и почему не доверил своих мыслей командиру.
— Танцевать так танцевать, — Сергей прошелся по кругу и увидел на лицах солдат довольные улыбки, а Женька Тахванов ткнул соседа в бок и кивнул головой в сторону Курилова, показывая: смотри, мол, какой у нас общительный командир.
Возбужденные солдаты забыли про костыли друга Мамочкина и продолжали шутить, а может, и не забыли ничего, только хотели казаться веселыми. Сергей присел к каганку и развернул письмо — треугольник со штемпелем «Алма-Ата».
«Милый Сережа, здравствуй! — писала Аня. Курилов прочитал эти слова и прикрыл их пальцами, чтобы никто не увидел. — Ты уж, наверное, на фронте. Я пишу и надеюсь, что моя весточка отыщет тебя»…
Сергей пробежал глазами страницы письма с такой быстротой, будто боялся, что письмо вот-вот вырвут из рук и он не успеет прочесть самого важного, самого интересного. Прочитав последние строчки: «А летать я все равно буду. Вот увидишь, еще помашу тебе крыльями где-нибудь над Берлином…», — он закрыл глаза, представил себе улыбающееся, со вздернутым носиком лицо Ани, косички с вплетенными в них лентами, улыбнулся и прочитал письмо вторично, медленно, по словам, запоминая каждую кудрявую буквочку.