— Ты! — вскрикнула Тоня, будто ее ударили чем-то острым. Зачем же ты!.. — И она выскочила из землянки, дрожащая, гневная, сдерживая слезы.
Рыжухин взял снаряжение и вышел вслед за ней. Осмотрелся — ни у кухни, ни у кустарников ее не было.
Луна и впрямь уже просвечивала между стволами берез и, казалось, тайком подглядывает за всем, что происходит в этих дремучих зарослях.
«Ну чего уставилась?» — мысленно выругался Рыжухин, злясь не столько на луну, сколько на самого себя.
И решительно зашагал по тропке.
II
— Вятликов, ты меня любишь?
— Чего? — удивленно, все еще не понимая, о чем идет речь, отозвался Вятликов.
— Ну хоть капельку любишь? — продолжала спрашивать Тоня, орудуя большим черпаком в котле, который, как живой, шумно вдыхал горячий водянистый пар.
Вятликов обычно самым первым появлялся возле полевой кухни, словно по запаху чуя, что пища готова. Он садился поближе к Тоне, не спускал с нее подернутых ленцой глаз, и она никак не могла понять, любуется он ею или ждет, когда она нальет ему добрую порцию густого варева.
— Спрашиваешь, — сказал Вятликов, облизываясь. — Весь отряд об этом говорит, — с гордостью подчеркнул он. — А только ты вот, небось, мои сапоги, считай, ни разу не высушила.
— Ой, Вятликов! — обрадованно воскликнула Тоня, по его настроению чувствуя, что с ним можно будет договориться. — Высушу! Ты думаешь, мне трудно?
— Посмотрим, — загадочно сказал Вятликов, и его румяное лицо стало не таким сонным как было.
— Вот увидишь, Вятликов, — убеждала его Тоня, выжидая удобный момент, чтобы сказать ему главное. — Подставляй котелок, я тебе с самого дна зачерпну. Ты же у меня, Вятликов, настоящий Портос!
— Портос? — недоверчиво переспросил Вятликов.
— Ну конечно. И не вздумай обижаться, это же такой чудесный парень — один из трех мушкетеров. Ты знаешь, он мог взять за шиворот любого верзилу и поднять над головой. Ну точно, как ты!
— Это я могу, — не без тщеславия подхватил Вятликов.
— Значит, любишь? — Тоня присела возле него, слегка одернув узкую, побелевшую от частой стирки юбку, и по-лисьи лукаво смотрела как он с наслаждением обгладывает мозговую кость.
— Угу, — подтвердил Вятликов, добрея.
— А знаешь, Вятликов, если человек любит, он для любимого на все готов пойти. Даже на смерть.
— Это зачем же на смерть?
— Ну пусть не на смерть, — не стала спорить Тоня, — но обязательно сделает все, о чем бы его ни попросили.
— Ты что, ко мне подкатываешься? — подозрительно спросил Вятликов.
— Ну конечно! — воскликнула Тоня, довольная его сообразительностью и, не ожидая новых вопросов, поспешно и ласково заговорила: — Ты знаешь, Вятликов, ну самый пустяк… Тебе это будет совсем нетрудно…
— Да ты конкретно, — перебил ее Вятликов, продолжая есть.
— Раздай за меня ужин, Вятликов.
— Что?! — набычился он.
— Ты понимаешь, — затараторила она, не давая ему опомниться. — Мне нужно отлучиться. Ну совсем ненадолго. Я потом тебе все расскажу. Ну, а ты накормишь ребят.
— Ты больше ничего не придумала? — надулся Вятликов.
Он представил себе, как будет стоять на стремянке возле котла с черпаком в руках и как ребята, получая ужин, начнут злословить, потешаться над ним и говорить, что, видно, Тоня совсем прибрала его к рукам, установила полный матриархат и скоро будет уходить на задание, оставляя Вятликова за себя.
— Значит, даже этого не хочешь ради меня сделать? — обидчиво сказала Тоня, часто-часто моргая длинными густыми ресницами, словно собираясь заплакать.
— Ладно, дьявол тебя забери, — решился Вятликов. — Я, считай, на поругание из-за тебя иду. Только…
— Ой, Вятличек, все, все будет хорошо, — бурная радость так охватила Тоню, что она, не удержавшись, чмокнула его во влажную щеку и тут же помчалась к землянке.
— Погоди, — придержал ее Вятликов. — А вдруг Цветаш спросит?
— Да ты не беспокойся. Это уж моя забота. Я у него отпрашивалась. А если задержусь, скажи, чтобы икру не метал. Мало ли какие могут быть у девушки дела!
Последние слова Тони пришлись Вятликову не по нутру, но он промолчал.
В землянке Тоня пробыла недолго. Она взяла пистолет, пододела под платье теплую кофту и, стараясь никому не попадаться на глаза, проскользнула между землянками в лес.
Тоня почти не шла — она очень спешила, чтобы позволить себе такую роскошь. Тем более, что, конечно же, Рыжухин отмахал за это время уже добрую половину пути — несмотря на солидный вес и кажущуюся громоздкость, он ходил легко и сноровисто. А ей нужно было догнать его. Нет, он так никогда и не узнает, что Тоня шла за ним следом, смотрела, как он поднимается на крутобокую железнодорожную насыпь, как закладывает мину. Не узнает, что Тоня незримо охраняла его, потому что просто немыслимо одному ходить на задание в такую пакостную ночь, когда луна, словно взбесившись, дотошно высвечивает подсиненным холодным светом каждый потайной уголок. Да, об этом он никогда не узнает. Никогда? Нет, все же узнает, но только в те счастливые дни, когда она сможет назвать его не Рыжухиным, как всегда, а Рыжиком. Ей очень хотелось называть его Рыжиком, и она называла его так, но только про себя, мысленно, не решаясь произнести этого вслух.
Тоня знала и маршрут, по которому пошел Рыжухин, и задание, которое он должен был выполнить. Этим она была обязана Цветашу, доброму украинцу, по-отцовски заботливо относившемуся к ней. И она относилась к Цветашу как дочка к отцу, вот только ее разозлило, что Цветаш, прекрасно зная, что в лунную ночь слишком опасно выполнять такое задание, какое было дано Рыжухину, все-таки не отложил выход. Еще до того, как ушел Рыжухин, она даже порывалась идти к Цветашу и упросить его отменить приказ, но, подумав, отказалась от своего намерения.
Тоня, конечно, не могла знать, что Цветаш и сам колебался — посылать или не посылать Рыжухина, и если посылать, то одного или вдвоем. Но колебания длились недолго. Во-первых, по тому, что обидно было упускать такой эшелон, какой должен был проследовать на перегоне в эту ночь — эшелон с «тиграми» и «пантерами». Во-вторых, посылать было больше некого — половина ребят только что вернулась с дальнего объекта, едва не завязли в болоте и теперь спали беспробудным сном, даже отказавшись от еды, а другая половина ушла за семь километров готовить площадку для самолета. Вятликов был не в счет, он мог бы только помешать Рыжухину, да и Рыжухин сам бы от него отказался. И в-третьих, Рыжухин, когда Цветаш поделился с ним своими сомнениями и осторожно высказался в том смысле, что, может, лучше отложить этот взрыв до более подходящего времени, обиделся и спросил:
— И это говорит пограничник пограничнику?
Всего этого Тоня не знала. И потому, хоть без ожесточения и злобы, но все же с неприязнью думала о Цветаше и о том, что он, оказывается, способен быть жестоким и бессердечным.
Ее радовало то, что она идет по той же тропке, по которой совсем недавно прошел Рыжухин. Несколько раз она даже пыталась обнаружить его следы, но безуспешно. Создавалось впечатление, будто Рыжухин не шел по тропинке, а летел над ней. Он был сейчас еще далеко, но Тоне чудилось, что он размашисто и, как всегда, упрямо, накренившись вперед, шагает по лесу, нагибая крупную красивую голову, чтобы не цепляться фуражкой за высокие ветви.
Луну она сейчас ненавидела — ту самую луну, на которую с восторгом и непонятным испугом любила смотреть еще из детской кроватки, смеясь над суеверной мамой, говорившей, что это приносит несчастье. Теперь ей казалось, что она напрасно смеялась: именно в лунную ночь разбомбили эшелон, увозивший их в тыл, и при свете этой самой луны погибла мама. Но после того, как Тоня встретилась с Рыжухиным, она снова любила смотреть на луну и мечтать, мечтать…
Да, несмотря ни на что, она обожала тихие лунные ночи, когда кажется, что на всей земле все уснуло и только тебе одной даровано неземное счастье смотреть на небо, где луна хозяйничает так строго и сурово, что ни одна звезда не смеет высунуть носа.