Об этой поре своей жизни мичман Жадов вспоминать не любил. Зато командир дивизиона Лучко, встречаясь с Жадовым, неизменно подмигивал ему и спрашивал: «Ну, где же пеленги?!» История с пеленгами была известна всем, и ее передавали из поколения в поколение — от «старичков» к новичкам.
Так вот, пятнадцать лет назад Лучко, командовавший в ту пору кораблем, крикнул матросу Жадову с ходового мостика:
— Идите брать пеленги!
Жадов, прослуживший на корабле три дня, спросил у пробегавшего мимо старшины, где ему взять эти самые пеленги, и тот, не моргнув глазом, посоветовал обратиться к боцману. Боцман тоже не моргнул глазом, а откинул крышку форпика и достал два красных от ржавчины рыма, бог весть как завалявшихся в налаженном и надраенном боцманском хозяйстве.
— Вот, — сказал он Жадову, — тащи. Только ржавчину сними, не терпит командир ржавчины.
Лучко на мостике рвал и метал — где Жадов? — а Жадов в это время надраивал до блеска старые рымы. Потом он появился на мостике, протянул рымы командиру, и тот изумленно сказал:
— На кой черт вы мне это притащили?
— Пеленги, товарищ капитан-лейтенант. Сами же приказали взять.
Говорят, корабль содрогался — так хохотали все, в том числе и Лучко. И вот пятнадцать лет спустя Лучко, уже капитан первого ранга, неизменно подмигивал мичману при встрече: «Так где же пеленги, мичман?»
Боже ты мой, сколько раз еще он ловился на подобные шуточки, наивный ярославский паренек, от роду не видевший моря! И кнехты осаживал молотом, и макароны продувал на камбузе, и шваброй болтал за кормой, чтоб салака не обсосала свежую краску… Но вот завидный характер: он ни разу не обиделся, как обижались другие, а хохотал вместе со всеми над своей оплошностью, потому что всякую науку считал впрок. А потом, годы спустя, сам разыгрывал новичков беззлобно и тоже ради науки: не будь лопухом, милый мой, и помни, что пограничнику голова дана, чтобы думать.
Все это Званцев знал, и поэтому ворчливое настроение мичмана было ему понятно, хотя он и не прочь был подшутить над этой воркотней. Он уважал мичмана, как уважают ровню: разница в годах в счет не шла. Замполит не скрывал, что он иногда просто-напросто любуется боцманом, тем, как тот вываливает шлюпку или учит матросов швартоваться с ходу впритирочку.
На борт «большого охотника» они поднялись вместе, и дежурный доложил, что никаких происшествий не произошло, команда ужинает, а потом, совсем уж не по-уставному, добавил:
— Товарищ капитан-лейтенант, вы новичков не встречали?
— Встречал.
— Земляка моего там, случаем, не видели? Длиннющий такой.
— Вовк, что ли?
— Он самый!
— Прибыл ваш земляк.
— Товарищ капитан-лейтенант! — Глаза у матроса стали молящими. — Вы ж просто не знаете, какой это парень.
— Ну, положим, немножко знаю, — усмехнулся Званцев.
— К нам бы его, — совсем шепотом сказал матрос. Званцев прищурился:
— К нам, думаете? Там видно будет…
II
На «больших охотниках» ребята бывали и прежде — проходили практику, поэтому на борт корабля они ступили так, будто пришли в привычный дом. Знакомство со «старичками» состоялось просто и быстро. Только маленький, чернявый и подвижный, как ртуть, моторист Тенягин застыл в изумлении перед Степаном Вовком и, задрав голову, спросил:
— Тебя как звать, деточка?
— Степаном, — ответил Вовк, обводя тоскливо глазами койки: ни одна ему не годилась. Обращение «деточка» его ничуть не обидело. Либо он вовсе пропустил его мимо ушей в своих раздумьях о том, где и как ему устроиться, либо сам понял всю нелепость этого обращения, а чего ж обижаться на нелепости!
— Как это Степаном? — стараясь казаться серьезным, снова спросил Тенягин. — Ошибочка, должно быть. Ты же не один, а целых два Степана! — сказал Тенягин и, вытянув вверх руку, едва достал до плеча Вовка. Так и есть, два!
Ребята, поначалу не уловившие шутки, теперь присели от смеха. Два Степана! И Вовк понял, что отныне он так и будет зваться здесь и что кличка эта пришвартовывалась к нему намертво.
Вечером в кубрик спустился Званцев. С Вовком он поздоровался как со старым знакомым и спросил:
— Ну как? Оморячились?
— Немного, товарищ капитан-лейтенант. Только вот как набежит волна — богу душу отдаю. Бьет меня море. Я ж говорил вам — какой с меня моряк!
— Между прочим, — ответил Званцев, — я к морю тоже не сразу привык. И меня било — будь здоров! Надо научиться жить на море. Очень просто. Валит, например, корабль на правый борт, а ты упрись ногами в палубу и думай, что это ты его раскачиваешь. Убеждай в этом себя. Вроде бы игра — а помогает. — И спросил уже другим тоном: — Со своим хозяйством познакомились?
Вовк был электриком. В его документах, пересланных с учебного пункта, говорилось, что «по всем предметам матрос Вовк показал отличные знания». Званцев уже познакомился с документами новичков и радовался, что не ошибся в своем «крестнике».
Теперь у Вовка было огромное и сложное электрохозяйство корабля, в том числе святая святых, спрятанная в крохотном кубрике возле машинного отделения, — гирокомпас… А начать ему пришлось в тот же день с простой электрической лампочки. В каюте командира перегорела лампочка, и Ратанов попросил мичмана прислать электрика… Пришел Вовк.
Вниз, в свою каюту, Ратанов спустился уже ночью и, случайно подняв глаза, увидел, что стеклянный матовый плафон весь в трещинах. Утром Ратанов сказал об этом боцману, и Жадов ответил:
— Должно быть, во время последних стрельб потрескался. Сейчас переменю, у меня три штуки есть в запасе.
Через два дня и этот запас кончился. Плафоны трескались один за другим, хотя корабль еще не выходил в море и никаких стрельб не было. Первым причину этого непонятного явления открыл мичман Жадов. Он подошел к Вовку и спросил:
— Проводку в кают-компании проверял?
— Так точно.
— А сигнализацию?
— Всю проверил.
— А голова твоя где была? — прищурился мичман.
Степан растерялся — таким неожиданным был этот вопрос.
— Как это где? На месте была, надо полагать!
— Ладно! — махнул рукой Жадов. — На первый раз прощаю.
Больше Вовк в командирские каюты не ходил.
Жадов не выдержал и как-то за обедом рассказал офицерам об этих плафонах. Рассказывал он красочно, даже пытался показать, как матрос, согнувшись в три погибели входит в кают-компанию или каюту, потом распрямляется и — хрясть о плафон! Званцев хохотал, вытирая выступившие слезы, инженер-механик даже постанывал — так здорово изображал новичка боцман, и лишь Ратанов сидел, уткнувшись в свою тарелку.
— Собственно говоря, — наконец сказал он, — я не вижу во всем этом ничего смешного, И вы напрасно миндальничаете с новичками, мичман. Матрос бил плафоны и скрывал это. Не понимаю, чему можно смеяться.
В кают-компании сразу стало тихо. Ратанов встал, за ним поднялись все.
Званцев зашел в каюту командира через час, когда у Ратанова выдалось свободное время и он решил немного отдохнуть: ночью корабль уходил на дозорную линию.
— Что с тобой, Кирилл Петрович? — спросил он, закуривая. — До сих пор ты любил хорошую шутку.
— Оставь этот разговор, — перебил его командир. — А если хочешь честно — не нравится мне твой «крестник». Жалею, что послушался тебя и взял его на корабль. Почему — спросишь? Не люблю застенчивых. Хоть убей — не люблю. — Он даже встал со своего дивана. — Люблю четкость, люблю подтянутость, люблю быстроту. А этот парень ходит, как мешок, говоришь с ним — переминается с ноги на ногу. Тюлень, а не матрос.
Званцев слушал его терпеливо: он знал, что командиру надо выговориться:
— Ну, Кирилл Петрович, это тоже не дело: «люблю — не люблю» — он действительно увалень. Четкость и подтянутость приходят не сразу. Парень, по-моему, подходящий. Знаешь, как его у нас прозвали? Два Степана.