— Не сотвори себе кумира, как сказано в библии.
— Ишь ты! — усмехнулся в ответ Званцев. — Какие ты произведения цитируешь! А может, все вовсе и не так? Ты представь себе: Вовк — человек молодой, жизни не знает и с таким вот человеческим горем встретился впервые. Понятно, что сразу не дошло до него — и пошел парень шпарить фразами, вычитанными в разных книжках. Может так быть?
Он шел сейчас на резкий спор не с командиром, а с самим собой. Ему казалось, что он должен найти какое-то оправдание той душевной черствости, которая так неприятно поразила его в письме Вовка. То, что он говорил Ратанову, было в какой-то степени таким оправданием. Просто Званцев не мог и не хотел до конца признать свою ошибку. Очень тяжело ошибаться в человеке. Это как рана.
На этот раз море не успокоило его. Он вернулся в каюту, лег, но напрасно заставлял себя заснуть — сон не шел. Тогда он поднялся и, выйдя на палубу, попросил пробегавшего Тенягина вызвать к нему Вовка.
Опять, как несколько дней назад, Вовк стоял, переминаясь с ноги на ногу. Да, он знает, что написал сухое письмо. Он не умеет писать других — вот и все.
— Неужели вас не тронула беда вашей сверстницы? — тихо спросил его Званцев.
Вовк вздрогнул, когда Званцев произнес эти слова. Поспешно, будто его могли остановить и попросить выйти отсюда, Вовк заговорил и рассказал, что он написал другое письмо — первое, но только постеснялся принести его… Да, оно там, в кубрике, но письмо это — сплошные каракули, так что лучше он принесет его после вахты, а там судите как хотите… У него даже слезы выступили на глазах — не то от обиды, не то от волнения. Званцев, отвернувшись, сказал:
— Идите, товарищ Вовк.
Он все-таки заснул. Волна бережно валила корабль с одного борта на другой, и Званцев чувствовал себя как в огромной люльке. Топот ног пробегающих по палубе матросов, гул машины под палубой не тревожили его, и, проснувшись, он еще долго не открывал глаза, прислушиваясь к этим знакомым звукам парохода.
И вдруг внезапно, словно бы подминая под себя все эти привычные звуки, раздался сигнал боевой тревоги, и Званцев выскочил на палубу, на ходу надевая «канадку». Будто не было полуторачасового сна: тяжелая, давящая тревога охватила его сейчас, и он не сразу даже заметил, что на море волна поднялась сильней, а дождь встал непроглядной белесой пеленой.
Подняться на мостик было секундным делом, и, только оказавшись там, наверху, он мало-помалу начал соображать, почему командир объявил боевую тревогу.
Расплывчатый силуэт рыболовной шхуны проступал сквозь дождь с левого борта.
— Каким курсом нам идти? — донеслось оттуда. Ратанов ответил через мегафон. — Спасибо, — послышалось с моря. — Счастливо вам. Будьте осторожны. Счастливо…
Шхуна ушла, словно растворилась, растаяла в этой холодной октябрьской мути…
— Мина, — коротко сказал Ратанов.
«Большой охотник», казалось, не двигался. Окруженный со всех сторон густой пеленой мелкого дождя, он будто бы неподвижно застыл среди огромного и страшного пространства, где вот точно так же, покачиваясь на волне, плыла замеченная рыбаками мина. Они обнаружили ее примерно час назад, еще до того, как начался дождь, и бросились прочь, подальше от верной гибели. Невидимая, сейчас она плыла своим слепым путем, холодная, молчаливо несущая свою смертельную начинку.
— Большой фарватер рядом, — сказал Званцев.
— Да, — ответил Ратанов. — Если б не этот дождь…
— Ты уже сообщил?
— Сообщил.
— Что ответили?
— По обстановке.
Оба замолчали. Сейчас они понимали друг друга даже так, в этом молчании. Званцев знал, о чем думает командир, а Ратанов знал, что беспокоит замполита.
Чувства движения не было: время словно бы остановило свой ход. Званцевым владело странное ощущение нереальности всего происходящего. Так бывает во сне, когда образы смещаются, превращаясь в фантасмагорические фигуры, за которыми невозможно уследить — они появляются и исчезают в настороженной тишине. Вот то же самое происходило и сейчас: из дождевой пелены медленно выкатывались волны и уходили, качнув корабль, их место занимали другие, а дождь закрывал даль, где они рождались.
Потом это неприятное чувство прошло, все встало на свои прежние места. Господи, да такую ли погоду доводилось видеть Званцеву! Похуже случалось, и ничего ведь, выдерживали все. Стало быть, дело вовсе не в погоде, а в том, что ожидало всех их — от командира корабля до кока — в это ближайшее время.
Званцеву казалось, что прошла целая вечность. Он поглядел на часы: большая стрелка успела пробежать всего полкруга, значит, всего только полчаса, как они начали искать эту проклятую мину. Двое впередсмотрящих едва были различимы с мостика — две фигурки, зябко кутающиеся в теплые куртки. Акустики и радиометристы (Званцев не видел их) замерли у своих приборов. Все, кто был свободен от вахты, были на палубе — приказ командира, на всякий случай, мало ли что… Званцев нехотя надел под куртку ярко-оранжевый спасательный жилет: тоже приказ командира.
Потом, еще раз взглянув на часы, он с удивлением увидел, что прошло уже почти полтора часа, а он даже не заметил, как быстро они проскочили. Время от времени раздавался чей-нибудь голос: «Справа по борту плавпредмет» или «Слева по борту плавпредмет…», — и тогда он рывком переносил себя то на правую, то на левую часть мостика. Но нет, это были ящики из-под салаки, должно быть, смытые волной с палубы рыболовной шхуны; мелькнул и остался за кормой бочонок, как огромный поплавок, показалось бревно, стоящее торчком…
В эти секунды сердце Званцева замирало, а потом начинало стучать с удвоенной силой. «Неужели трушу?» — спросил он сам себя. Нет, это был не страх. Им владело то нервное напряжение, которое не находило себе выхода, — и с каждым на корабле сейчас происходило то же самое: огромное нервное напряжение, и ничего больше.
— Слева по борту плавпредмет!
И сразу же чей-то высокий, срывающийся крик:
— Мина-а-а!
Кто-то не выдержал этого напряжения. Тем более мина была близко. Совсем рядом. Она словно бы вынырнула из туманной мглы и, покачиваясь на волне, шла на корабль.
И опять все было, как во сне, когда пропадает чувство реального. Крик, и содрогнувшееся тело корабля (это Ратанов резко перевел ручку машинного телеграфа на «полный вперед»), и чья-то фигура, словно бы перелетевшая через палубу туда, в море, в волну, навстречу черной мине, и снова крик: «Человек за бортом!»
Званцев кинулся по трапу вниз, на палубу. А сверху уже гремел голос Ратанова:
— Вывалить шлюпку. Всем стоять на местах.
Корабль быстро уходил прочь. Мина была еще видна. Но между ней и кораблем виднелись голова и руки человека. Человек плыл навстречу мине. Он хотел преградить ей путь — это Званцев понял сразу…
Мичман Жадов вывалил шлюпку, и шлюпочная команда заняла свои места. Жадов отлично знал мины — на его счету было уже восемь таких мерзавок, подорванных в море. Эта должна была стать девятой… Но, спускаясь сейчас в шлюпку, мичман успел шепнуть Званцеву:
— В случае чего, товарищ капитан-лейтенант… Словом, сами знаете…
— Идите, мичман, — зло сказал Званцев. — Не раскисайте.
…Был взрыв — там далеко, за пеленой дождя. Он прозвучал глухо, будто бы из-под толщи воды, отозвавшись в каждом отсеке корабля металлическим звоном. Были поиски шлюпки, и ликующее «Вон они!», и пошатывающиеся матросы на палубе, и мичман Жадов, пытающийся закурить дрожащими руками.
Степана Вовка начали раздевать тут же, на палубе. Одежда плотно облепила его тело. Он словно бы одеревенел от холода, и робу с него приходилось стаскивать силой. Потом его увели на камбуз, совсем голого. Там было жарко, и Степан уснул, привалившись головой к стенке. На него набросили два одеяла, укутали, как младенца, и он даже не пошевелился.
На мостике мичман Жадов доложил командиру, что мина подорвана, а потом, подумав, добавил:
— На нас шла… Если б не Степан…
— Знаю, мичман.
— Между прочим, плавает-то он неважно… А жилет надуть забыл. Не до жилета ему, видимо, было. Мы, когда подплыли, увидели, что он одной рукой мину отталкивает, а другой загребает «по-собачьему»… Словом, черт его знает, как уцелел парень…