С самого детства он был "не в теме". Даже говорить Юзернейм начал только в три года. Его родители были очень занятые на работе люди, и как-то так сложилось во всем его детстве, хоть и с посещением соответствующего садика-заведения, что правильных слов о девочках и о должном к ним подходе ему никто не сообщил. И уже ближе к десяти годам, к тому самому диапазону возрастов до четырнадцати лет, когда его ежегодно ссылали в летние лагеря, ребенок оказался совершенно не адаптирован к социуму и не умел начинать общение с ровесниками, ужасно стеснялся, был мнителен и в коллективы не вливался. А с возрастом такие дети почти автоматически становились изгоями и подвергались как минимум насмешкам. Чего не избежал и он. Ему были непонятны вопросы мальчишек-ровесников а-ля «а у тебя есть девочка?», и по смыслу казались чем-то странным, абсурдным. Чуть позже он заметил тенденцию – почти все дети вокруг всегда стремились казаться взрослыми, и потому травили тех, кто просто оставался собой.
Но как и сегодняшний Юзернейм, тот совершеннолетний, охочий до писающих фемин, на прошлое зла уже не держал – отпустил, позабыл, и был скромно, внутренне счастлив, обретя гармонию, вопреки своей психической инвалидности по отношению к социуму. Ведь разве это общество – не дрянь? Не хорошо ли, что оно само прогнало его от себя? Так что он даже вполне гордился своей участью. Однако, это всё-таки была частичка пазла. Это была трещина, словно исток реки, ведущая и расширяющаяся в огромную пропасть между ним и всеми людьми. Этот парень был уже потерян. А вокруг досыта жрал, рычал кабриолетами, прогуливался в просвечивающих платьях и всласть ебался высокомерно-красивый мир несправедливости. На взгляд простых смертных, эту часть палитры его чувств идеально наполняла бы всё та же пресловутая зависть, но Юзернейма подначивала вовсе не она. Немыслимое и чудовищное несоответствие числа таких вот изгоев, как он, к сотням тысяч здоровых и румяных правильных животных (будто по наитию постигших какой-то великий секрет осмысленной жизни), его только раззадоривало, но и классовой ненавистью не являлось тоже. Здесь правила бал и мракобесно мастурбировала мегаломаническую мечту его о массакре морозная математика! Ибо убери из несчетного их числа одну женщину (да хоть сотню), и меньше не стало бы, учитывая, что все они одинаковы. Он просто чувствовал интерес к ощущению и хотел постичь – что такое своими руками задушить девушку? Каково это – смотря ей прямо в глаза, чувствовать, как сопротивляющееся тельце покидает жизнь, как под тонкой кожей останавливаются все эти грандиозные процессы лишь от его давления, по его прихоти? А как, кстати, она – женщина, всегда недоступная для него по-умолчанию, устроена там, внутри? О, да ведь она же не будет смотреть на него, ничего уже не скажет, и будет ещё тёплая... Вот эти изыски и двигали им в первую очередь – вот кто преследовал случайных красавиц с фотоаппаратом и без! На протяжении молодости он всё яснее осознавал себя нечеловеческой сущностью, наделённой особыми свойствами и возвышенной, абсолютной, неоспоримой волей как на суицид, так и на убийство кого бы то ни было. Если бы ему было, с кем поговорить по душам, то это был бы строжайший секрет, щекотно просящийся наружу.
И, надо заметить, в этой воле он не ощущал ничего ни возвышенного, ни вульгарного. Желание убить, не смотря на упомянутое любопытство, было совершенно низменным, животным, и в его случае тесно связывалось с похотью – и потому распространялось только на женщин. Теоретически-то, конечно, можно было бы кого угодно нашпиговывать пулями, это не имело бы никакого значения в бренном мире кормильцев глистов и начинок для гробов. Но его постоянным желанием было именно признательное умерщвление на сексуальной почве, обворожённое красотою, в порыве влечения, венчаемое эякуляцией! Либидо и Мортидо питали Юзернейма в равной степени, а Эрос и Танатос над ним исходили слюной – сакральная связь секса и смерти сияла в сознании! Хотя вот сексуальное насилие, например, виделось ему исключительно гадким и неприемлемым явлением, как, впрочем, и не сексуальное. Потому, подари ему судьба возможность проследовать за гаражи к невинно писающей милашке ещё раз, Йус предпочёл бы выйти из укрытия, указывая соблюдать тишину, и присел бы напротив, ожидая только увидеть девичий испуг и кое что ещё, не помышляя никакого прикосновения, наслаждаясь самим мгновением. Тут уж либо всё, либо ничего. В то время он всё-таки ещё был законопослушным гражданином. Но внутри этому послушанию кое-кто противился и подсказывал, даже требовал, что нужно однажды взять своё! Взять солидно, без всякого насилия. Конечно, романтика вечерних преследований была сказочно атмосферна, занимала время и развивала фантазию, но постепенно, провожая в недоступную локацию очередную цель, Юзернейм возвращался к мысли, что однажды необходимо будет что-то придумать... Желание жило в нём и дожидалось своего часа – очень возбудившись идеей бросить всё и повеселиться. Оно двигало им... И задвинуло уже очень далеко.