Вениамин сразу же почувствовал дурное в этой тишине, ощутил молчаливое, глухое, вязкое неприятие. Он видел кислые физиономии и отведенные взгляды, и разочарование единоверцев потрясло его, как собственная вина. И он попросил главу общины сообщить людям, что хочет к ним обратиться. Раввин выполнил его желание.
Они неохотно прекратили жевать и подняли головы: что еще он мог им сказать, этот чужак, этот обманщик? И все же при взгляде на дряхлого старца, который, опираясь на палку, с великим трудом поднялся с места, их охватило сострадание; выпрямиться ему не удалось, он стоял сутулый, согбенный, самый старший из них посреди их молчания. Слова давались ему тяжело.
— Я пришел еще раз, чтобы попрощаться с вами, братья. Пришел склониться перед вами, ибо против воли огорчил вас. Вы знаете, я шел к императору с неохотой, но мог ли я отказаться, если вы сами потребовали этого от меня? И так же, против моей воли, в детстве взяли меня с собой старики, подняли с постели и увели, хоть я, малый ребенок, ничего не знал и не понимал. Они не уставали повторять, что я живу для того, чтобы вызволить из плена менору. Поверьте, братья, это ужасно — быть тем, кого Бог всегда призывает, но никогда не выслушивает, кого Бог манит знамениями, никогда не исполняя того, что они сулят. Такому человеку лучше оставаться в неизвестности, во тьме, дабы никто не видел его и не слышал. Вот я и прошу вас: простите меня и забудьте и не расспрашивайте ни о чем. И больше не упоминайте моего имени, раз я не оправдал ваших надежд. Наберитесь терпения и ждите того, кто оправдает их, кто вызволит из плена наш народ и наш светоч.
Старец трижды — как должник, признающий свой долг, — поклонился общине, трижды ударил себя в грудь исхудавшей левой рукой — другая, размозженная, беспомощно свисала вдоль тела — и, собрав последние силы, двинулся к двери. Никто не шевельнулся, никто не ответил ему. Только Иоаким, вспомнив о своей обязанности поддерживать старика, бросился вслед за ним. Но на пороге Вениамин задержался и решительно остановил его:
— Вернись в Рим и, если спросят обо мне, скажи: Вениамин Марнефеш не оправдал надежд, его больше нет. Пусть они забудут мое имя и не поминают меня в молитве. После смерти я хочу исчезнуть из людской памяти. Ты же иди с миром и больше не заботься обо мне!
Иоаким послушно остался стоять на пороге, озабоченно и изумленно глядя вслед старику. А тот медленно, опираясь на свой посох, побрел по незнакомой узкой улице, поднимавшейся вверх по направлению к холмам. Иоаким не решился догнать его и только провожал взглядом, пока силуэт согбенного старика совсем не растворился в сумерках.
В ту ночь, на восемьдесят восьмом году жизни, Вениамин, всегда такой тихий и терпеливый, впервые поссорился с Богом. Не помня себя, со стесненным сердцем, он шагал, сам не зная куда, по узким извилистым улицам Перы. Ему хотелось только одного: бежать от жгучего стыда за то, что он соблазнил свой народ несбыточной надеждой. Ему хотелось заползти в глухой угол, где никто бы его не знал и где он смог бы умереть, околеть, как животное. «Я не виноват, — снова и снова бормотал он про себя. — Зачем они обременили меня ожиданием чуда? Зачем искали и искушали меня?» Но собственные уговоры не успокаивали, все дальше и дальше гнал его страх, что кто-то следует за ним. Он еле держался на ногах, хрупкие колени дрожали, на морщинистом лбу выступил пот, и горько-соленые капли стекали со лба на губы и бороду, измученное сердце колотилось в больной груди, но старик взбирался все выше и выше по крутой дороге, которая вела из тесноты домов вверх, на холмы, на свободу. Только бы не видеть никого, только бы не попасться кому-нибудь на глаза! Только бы уйти подальше от домов и очагов, навсегда затеряться, пропасть без вести и наконец-то избавиться от собственной безумной надежды на избавление!
Старец шатался, как пьяный, но брел и брел вперед, пока наконец не добрался до горного плато над городом. Теряя последние силы, он прислонился к тенистой пинии, которая, подобно одинокому стражу, оберегала некую могилу — он этого не знал, — и перевел дух. По-осеннему ясно сияла южная ночь, море блестело серебром, как чешуя огромной рыбы, и близкое лукоморье Золотого Рога было похоже на свернувшуюся змею. На другой стороне бухты в белом свете луны спала Византия с ее сверкающими куполами и башнями, в порту гасли последние огни, полночь давно миновала, и ни единый звук не говорил о человеческой суете. А здесь, наверху, ветер тихо шелестел в виноградниках, и сорванные с обобранных лоз пожелтевшие листья медленно и бесшумно опускались на землю. Наверное, где-то поблизости находились склады и подвалы, потому что, когда затихал ветер, ощущался густой, кисловатый запах брожения, и старый усталый человек жадно вдыхал этот влажный аромат прошлого.