Помимо прочего, она отвечала и на другие, более мудреные, вопросы: «Откуда берутся дети?», «Что происходит с человеком, когда он умирает?», «Почему мальчики не похожи на девочек?»
Но никогда еще Мэгги Маллен не приходилось отвечать на такой сложный вопрос: «Мам, с Люком все будет в порядке?»
Она не могла понять, что больше ее гнетет: незнание ответа или неспособность сделать то, что, по ее разумению, сделали бы большинство матерей в подобной ситуации — солгали бы, чтобы защитить дочь.
— Не знаю, ласточка.
И дело было не в том, что Мэгги никогда не обманывала. Обманывала, когда была в этом необходимость. Но она знала, что Джульетта обидится, если с ней попытаются обойтись, как с ребенком. Предпримут неловкие попытки скрыть от нее неприятную правду о том, что происходит. Однако как тяжело иногда бывает выбрать правильную линию поведения! Джульетте было четырнадцать, а казалось, что двадцать один; точно так же она вела себя, когда ей было девять, а казалось, что все четырнадцать. Она всегда давала Мэгги советы, как одеваться, что есть, кто из ее друзей не стоит выеденного яйца — поэтому сейчас глупо было относиться к ней как к ребенку, а не как ко взрослой.
Когда сложилась такая ужасная ситуация…
К тому же было что-то в глазах Джульетты, в ее пухлой, влажной нижней губке, что вызвало у Мэгги воспоминания о кукле, которую ее дочь раньше не выпускала с рук. Вызвало желание схватить Джульетту и обнять так, как она того заслуживала. Что-то подсказало Мэгги, насколько сильно Джульетта нуждается в такой поддержке.
— Мам, а где папа?
— Он отлучился, ласточка. Я не знаю, когда он вернется.
Или, может, сама Мэгги нуждалась в поддержке, нуждалась в утешении, вот только самой ей негде было его искать. Она ненавидела себя за внезапную злую мысль: за то, что осуждала его. Она знала — это непозволительно, и дело лишь в том, что ей не хватает участия. Что ж, ее можно понять и простить.
Каждый раз, бросив на него беглый взгляд, каждый раз, заметив его в дверном проеме, она видела, насколько он подавлен. Насколько высох. Будто он всю свою любовь, всю до капельки, направлял туда, где находился Люк. Разве за это его можно было винить?
И кем бы он ни был, что бы, если присмотреться повнимательнее, о нем плохого ни думали… Господи Боже Всевышний, с ней он едва перемолвился словечком.
— Мам, если Люк мертв…
— Джульетта!
— Пожалуйста, мам, послушай. Я постоянно думаю об этом. Если он мертв, мы всего лишь потеряем незначительную его часть. От Люка так много осталось в этом доме! Неужели ты не чувствуешь?
— Дорогая, он жив…
— Со мной все в порядке, честно. Не думай, что я слишком набожна или еще что — ты же знаешь, это на меня не похоже, — но я на самом деле в это верю. И это на самом деле помогает. Разумеется, будет грустно, нам всегда будет его не хватать, но разные вещи будут напоминать нам, что он здесь. Например, когда мы будем есть ту еду, которую он любил или наоборот — терпеть не мог. Или когда услышим музыку и тому подобное. Нас всегда будут окружать важные детали. Это никуда не денется, я обещаю.
С тех пор как пропал Люк, Мэгги научилась беззвучно плакать. Ей лишь нужно было отвернуться, отойти к окну и взять газету. И хотя слезы катились по щекам, мучительные всхлипы и вздохи она сдерживала у себя внутри, они оставались крепко зажатыми в груди.
Она так поступала, потому что остальным необязательно было это видеть. Потому что это бы все равно не помогало.
Сейчас она тайно рыдала, чтобы быть сильной ради дочери, которая старалась быть сильной ради нее. Она слушала Джульетту, а слезы, которые дочь не могла видеть, бежали по подбородку и стекали за воротник ее ночной рубашки. Мэгги лежала на диване, длинные ноги ее дочери вытянулись поперек ее ног, она смотрела телевизор и думала о запахе сына, о том, как вьются его волосы на затылке. О дырке, которая образовалась внутри нее, — красная и саднящая, как пулевое отверстие.
Мысль о том, что Джульетта совсем взрослая и в состоянии справиться с потерей брата и матери, не принесла утешения.
Мысль о том, что она ее потеряет, была почти невыносимой. Но если с Люком что-то случилось, мысль о том, что она не успела спасти своего первенца, была совсем уж невыносимой.
Когда они ехали на юг в Кентиш-таун, движения на дорогах почти не было. Пустынные шоссе были практически единственным плюсом в небывало ранних утренних часах или слишком поздних ночных.
— У тебя музыка есть? — спросила Портер.
Торн потянулся вниз, стал перебирать шесть компакт-дисков, хранящихся на мультичейнджере, который он установил в передней панели БМВ.
— Что-нибудь из бренчащего кантри?
Торн поднял взгляд, теперь он почти не сомневался, с кем она побеседовала. Он ответил ей своей самодовольной улыбочкой типа «а-мне-наплевать».
— Холланд — покойник. Тебе это известно, правда?
— По правде сказать, я люблю кантри: Гарт Брукс, Шания Твейн…
Торн состроил гримасу, потом попытался найти нужный компакт-диск.
— Ладно, поскольку ты первая начала дразниться, пусть жизнь не кажется тебе медом.
— Кстати, это был не Холланд, — призналась Портер.
— Тогда кто?
Зазвучала музыка: нежная, печальная гитара оттеняла унылые вздохи аккордеона. Потом голос…
— Это кто? — спросила Портер спустя пару минут.
— Хэнк Уильямс…
Портер выглядела сбитой с толку, даже огорченной.
— А он собирается петь?
Когда стрелка на спидометре достигла отметки в сто километров, Торн объяснил, что Уильямс за всю свою карьеру выпустил целую серию альбомов под псевдонимами. Будучи «Люком-скитальцем» он написал и выпустил несколько «повествований» — он проговаривал текст на фоне простого музыкального сопровождения. Некоторые откровенно напоминали блюз, другие были скорее похожи на молитву или проговоренный гимн. Такие моралистические декламации — слишком некоммерческие для музыкальных автоматов и радиоэфиров, которыми известные люди зарабатывали себе на хлеб, — были унылы, но жалостны, совсем не в стиле крепко пьющего отступника, которого боготворили фанаты музыки кантри.
— Чересчур мрачная, — заметила Портер.
— Ты права, — Торн надавил на газ, чтобы успеть на желтый, и повернул налево к Белсайз-парку. — Однако классно иметь второе я. Как считаешь? Иметь вторую натуру, о которой никто даже не догадывается. Которую можно обвинять во всех смертных грехах и заставлять совершать то, что не хочется?
Портер согласилась, что сама идея неплоха.
— А что бы ты сделал?
Он минуту размышлял, потом улыбнулся:
— Было бы неплохо сообщить Тревору Джезмонду, что он не с тем парнем связался. «Прошу прощения, сэр, но вы путаете меня с Кевином-Бестолочью. Или, может, вы считали, что я Роджер-Пофигист». А ты?
Портер тоже задумалась, но на ум ей ничего не пришло, поэтому дальше они ехали молча, слушая «Мужчин с разбитыми сердцами», которую Уильямс с гордостью характеризовал как «самую ужасную и самую ненормальную песню, которую вы когда-нибудь слышали».
Когда они подъезжали к его дому, он сбавил скорость. Привлек внимание Портер к магазинам и местным достопримечательностям, интересным пабам. На Кентиш-таун-роуд он позаботился о том, чтобы показать ей «Бенгальский улан».
— Лучший индийский ресторан в Лондоне, — сообщил он. — Ты любишь индийскую кухню?
Портер кивнула:
— Сомневаюсь, однако, что они осуществляют доставку в Пимлико.
— Я мог бы пригласить тебя в ресторан, — Торн скосил глаза, их взгляды на долю секунды встретились в боковом зеркале дальнего вида. — Там за нами поухаживают.