— Кто-то по верхнему этажу ходит, я явно слышал. — Володя прислушивался, повернувшись правым ухом к предполагаемому источнику звука.
— Может кошка? Это единственное что приходило в голову.
— Нет, кошку я бы не услышал. Там люди. — Подняв автомат дулом кверху, Володя тихонько передернул затвор. И осторожно ступая по кривой лестнице, тут же начавшей громко скрипеть, стал подниматься наверх.
Я материализовал клинок, автомата у меня не было, справедливо посчитав, что с одной рукой мне будет тяжко управляться с ним, я оставил себе только пистолет, который сейчас, за неимением патронов, сиротливо висел в поясной кобуре.
Поднявшись на второй этаж, мы оказались в большом просторном помещении, предназначенном, скорее всего, для каких-то торжеств или собраний. Высокие потолки, узкие, почти во всю стену окна, придавали этой комнате вид бальной залы, виденной мною в экранизации «Войны и мира». Висящие же на стенах портреты передовиков и стахановцев, немного подпорчивали это впечатление.
— Стой. — Володя прижался к стене и жестами показал мне сделать то же самое.
Дверь, на противоположной стороне открылась, и в зал вошел тот самый немецкий офицер, что отрубил мне руку. В этот раз он был не один, его сопровождали два монаха в серых балахонах с открытыми лицами, какие бывают только у людей, совершенно уверенных в своих силах.
— Антон. Владимир. — Он картинно наклонил в приветствии голову — Уж не чаял вас увидеть, что-то вы подзадержались… — немец улыбался нам так, как улыбается шашлычник насаживающий куски мяса на вертел. В руке его, беззвучно, появился черный меч, сотканный, так же как и наши клинки, — из чистой энергии. Только у нас она была светлой и искристой, а его оружие источало ненависть и злость, хотя назначение мечей, независимо от того из чего они сделаны, было лишь одно — убивать.
Достав из-за спины что-то округлое, он подкинул это, и гулко шмякнувшись о деревянный пол, предмет покатился по направлению к нам.
Немец радостно произнес.
— А это ваш товарищ! Там где вы его оставили, ему было скучно.
Округлый предмет, оказался головой Алексея, и сейчас она смотрела застывшими глазами прямо мне в лицо.
В руках Володи так же бесшумно, как и у немца, возник огромный двуручник, автомат же он отбросил в сторону, понимая бесполезность огнестрела.
— Ого! Вот это ножик! — Наигранно удивился фашист, взглядом показывая монахам чтобы они разошлись в стороны.
— Чего ты хочешь? — Спрашиваю, стараясь не показывать страха, но мне реально не по себе, перед глазами стоит летящая в сторону отрубленная рука, да и голова Лехи не добавляет оптимизма.
— Наивный вопрос Антон. Естественно убить вас. — Он опять криво улыбается, и как-то неуловимо смещается в мою сторону и наносит удар, целясь в голову.
Снова, как и в прошлую нашу встречу, Володя спасает меня от гибели, теперь я знаю, что будет, если мне, или кому-то из нашей компании срубить голову.
Отбив удар, Володя переходит в атаку, и размахивая двуручником как оглоблей, оттесняет немцев к стене. Переглянувшись, монахи вытягивают вперед руки, и что-то нашептывая, заставляют Володю отойти обратно, меч его при этом исчезает, и он с удивлением смотрит на свои пустые ладони.
— Давай-ка вместе попробуем — звучит у меня в голове. И я, искренне радуясь, ощущаю приятный холод рукояти клинка, уверенно иду вперед.
Монахи вновь тянут руки, но я, не обращая на них внимания, сделав длинный прыжок, одним махом преодолеваю расстояние до немца, и наношу рассекающий удар сверху вниз. Офицер кое-как успевает подставить свой меч под лезвие клинка, и отскочив в угол встает в защитную стойку, но тут же, с немыслимой скоростью бросается в атаку, обрушивая град таких мощных ударов, от натиска которых у меня подгибаются колени, и чтобы не упасть, я отскакиваю назад, почти к самой лестнице, замечая на ходу, что в дело вновь вступает Володя, и бешено вращая мечом, опять заставляет немца отойти.
— Однако как вы спелись… Когда только успели? — оставив вопрос офицера без ответа, бросаюсь в атаку, одновременно, по непонятному наитию, пытаясь втянуть в себя энергию из ближнего ко мне монаха, и отвлекаясь на это, едва не лишаюсь головы, только чудом успев увернуться. Но усилия не пропали даром, монах, судорожно схватившись за сердце, с посеревшим лицом медленно оседает на пол. Минус один.