Настала пора уходить. Уходить от отцовской земли, от дома, от росшего перед ним дерева. И вот уже растворяются в темноте дома и деревья, все погружается в безмолвие ночи, земля засыпает — потому что настала пора уходить. Облака клубятся у горных вершин, вершины скрываются в облаках, горы становятся лиловыми, затем темно-синими.
Туманы обволакивают мир — настала пора уходить…
Они прошли долгий путь от родной деревни Каледжик уезда Сиверек до деревни Енидже, неподалеку от Аданы. Но человека, которого они искали, там уже не было. Он куда-то переселился. А куда — никто не знал. Их приютил Камбер. Халиль помнит мать вечно больной и измученной. Такое же страдание он читает в лицах нищих, их глаза смотрят на него скорбными глазами его матери. Мать была до того худой, что казалась скелетом, прикрытым лохмотьями. Иссохшие руки, бледное изможденное лицо, босые ноги с потрескавшимися ступнями… У этой несчастной женщины в целом мире не было никого, кто поддержал бы ее…
Через несколько дней после прихода в Енидже она умерла, оставив маленького Халиля круглым сиротой. Возле покойницы хлопотали какие-то женщины: одна вливала ей в рот святую воду, другая подвязывала подбородок, связывала большие пальцы ног вместе.
Утром Камбер отвел Халиля на ферму. Халилю дали чарыки[2], сунули в руки хворостину и отправили пасти телят. Так Халиль стал батрачить. Постепенно маленький курд вырос, научился говорить по-турецки. Жил он как все батраки: летом спал на крыше хлева, зимой — на соломенном матрасе в хлеву…
Воспоминания Халиля нарушила песня, которую негромко затянул возчик Дервиш. Волы еле плелись от усталости. Халиль помнил их еще совсем маленькими бычками.
— У-ух ты, мать твою! — ежась от холода, выругался Дервиш.
Скинув с плеч шинель, Халиль протянул ее Дервишу.
— Что ты, не надо! Ей-богу не надо!
— Бери, бери! Мне не холодно.
Виновато улыбаясь, Дервиш накинул на плечи шинель.
Еще на постоялом дворе Дервиш показался Халилю каким-то чудным в своей новой, кричащего синего цвета фуражке. Лицо его было надуто от важности, даже цигарку он держал по-особому, не как все, и ходил тоже по-особому, очень потешно. В то же время он чувствовал себя неловко в новой фуражке, то и дело мотал головой, озирался по сторонам, дергал плечами, чесал за ухом. Пока они ели обильно приправленный луком кебаб, Дервиш норовил обнять Халиля, лез к нему с поцелуями, И Халиль, с жалостью глядя на этого чавкающего человека, думал о том, как сильно Дервиш постарел. Три года Халиль служил в армии и не раз вспоминал Дервиша, только совсем другого. Теперь же перед Халилем был немощный, сломленный жизнью старик.
Халиль всматривался в его лицо, затененное козырьком ярко-синей фуражки. Оно было потрепанным, как старый ботинок. А голос? Разве такой голос был у Дервиша прежде? А эти угасшие глаза, жалкие отвислые усы, жиденькая бороденка?..
Постепенно в темноте начали проступать очертания деревни. Халиль уже различал дома, деревья, виноградники. Из мрака неожиданно выплывали ветхие строения, одинокие деревья. Все чаще вслед арбе лаяли собаки, со всех сторон неслось пение петухов — наступало ласковое утро. Где-то рядом залаяла собака, и на Халиля повеяло теплом домашнего очага. Он приподнялся на колени и, когда собака залаяла вновь, взволнованно спросил:
— Дядя Дервиш, ведь это наш Карабаш, правда?
— Карабаш? Нет, племянничек, Карабаш давным-давно подох.
— Ну-у?
— Ей-богу.
До чего же забавным и веселым был тот пес… Халилю стало грустно.
— Да, племянничек, так-то вот, — вздохнул Дервиш. — Подох наш Карабаш.
Луна постепенно растворялась в утреннем небе, становилось все светлее и светлее. Земля пахла свежестью, пахла росой.
Они ехали меж вспаханных полей.
— Дядя Дервиш, где-то здесь было кладбище, да?
— Нету больше кладбища, племянничек, перепахали. Под поле перепахали.
— Под поле? Остановись на минутку!
Дервиш остановил волов. Халиль спрыгнул с арбы и, проваливаясь по щиколотку в мягкую пашню, от которой шел одуряющий запах теплой, влажной земли, побрел по полю. Вдруг Халиль остановился. Где-то здесь было кладбище. Но разве отыщешь теперь могилу матери?
«Мама!» — билось у него в горле.
Заложив руки за спину, Кадир-ага [3] всматривался вдаль, словно чего-то ждал. Над землей медленно поднимался, клубясь и расползаясь в стороны, туман. Вот уже стали видны крестьяне, работавшие в поле, и вереница людей, бредущих навстречу рассвету.