Никто из пилотов не вышел из кабины — они были слишком заняты спасением самолета, чтобы успокаивать пассажиров. Даже не будучи летчиком, я понимал, насколько сложно наше положение. Неожиданно загоревшийся мотор заставил нас срочно снижаться, пока машина не взорвалась. Если бы дело происходило над равниной, мы могли бы сделать это сравнительно спокойно — высота полета невелика. Но под нами тянулись покрытые лесом горы.
Я не потерял способности наблюдать происходящее вокруг. Это шло не от излишней смелости или фатализма. Просто мне не хотелось верить, что через минуту меня не будет в живых, и эта здоровая реакция организма заставила меня вообразить, что ничего страшного не случится. Пристегнув наконец Володю, который рванулся на помощь девушке, сидевшей по другую сторону прохода (но, к счастью, ремень тут же вернул его на место), я огляделся. Юрий Сидорович был смертельно бледен и смотрел перед собой, ничего не видя. Потом он мне признался, что перед его мысленным взором прошла вся жизнь. Майор Тильви боролся с толстым индийцем, который повис на нем, вцепившись в мундир толстыми пальцами, словно в этом и заключалось его спасение, так как майорам по чину не положено разбиваться в самолетах. Молоденький офицер, который присоединился к нам у самого самолета, что-то кричал на вскочивших солдат; девушка, которую порывался спасать Володя, прижимала к груди сумку, будто ей важнее всего было сохранить ее содержимое. А где мой портфель? Почему-то я занялся лихорадочными поисками портфеля и, найдя его под ногами, постарался вытянуть на колени. Самолет накренился в нашу сторону, и совсем близко под окном мелькали кроны деревьев. Сквозь рев моторов, крики я услышал звук от падения тела. Мимо промчался, стараясь сохранить равновесие, майор и рванул дверь пилотской кабины. Володя что-то крикнул. Когда потом я спросил его, он ответил коротко: прощался. Больше мы с ним к этим минутам в воспоминаниях не возвращались.
Самолет выпрямился. На мгновение отнесло дым, стало светлее, и тут же я ощутил серию ударов — наверно, машина билась корпусом о вершины деревьев. Скрежет был такой, словно самолет рассыпался на куски, нас подбросило вверх, потом самолет нырнул, ударился о землю, подпрыгнул, мое тело рванулось вперед, и ремни, как ножи, полоснули меня по груди. Видно, из меня вышибло дух, потому что следующее, что я помню, — тишина…
Мы были живы.
Сначала появилась боль. Болела грудь. Ремни удержали меня, но сделали это немилосердно. Я даже не мог глубоко вздохнуть. Хорошо бы ребра остались целы. Потом возникла боль в колене. Я хотел поднять руки, чтобы отстегнуться, но руки были ватными и не хотели подниматься. И только тогда я понял, что сижу с закрытыми глазами.
Я заставил себя открыть глаза. Они повиновались нехотя. И сразу включился слух. Продолжался гул — может, еще работали моторы, может, ревело пламя, может, шумело в голове. Сквозь гул я услышал, как кто-то рядом причитает, словно по покойнику, — однообразно и грустно. Потом донесся стон. Как Володя? Я повернул к нему голову и понял, что вывихнул шею — так было больно.
И тут же меня охватил справедливый гнев. Это было первое человеческое чувство, вернувшееся ко мне. Именно гнев. Вы полагаете, что он думал обо мне? Володя был в полном сознании, голова его была повернута в мою сторону, но смотрел этот подлец не на меня — сквозь меня, туда, где сидела девушка. Я проследил за его взглядом. И рассмеялся. Потому что девушка тоже была жива, она сидела, прижимая к груди дорожную сумку, и глазела на моего Володю.
— Приехали, — сказал я сквозь смех. — Приехали.
Наверно, со стороны казалось, что я впал в истерику, но мне было просто смешно, что первым моим чувством был гнев на Володю, и смешно, что они сидели в разбившемся, горящем самолете и смотрели друг на дружку.
Руки мои действовали независимо от меня. Они отстегивали ремни. Я должен был встать, чтобы помочь майору. Майор лежал в полуоткрытой двери в пилотскую кабину, и по тому, как он лежал, я понял, как ему досталось.
— Вы что, Отар? — услышал я голос Володи.
— Скорее, — сказал я Володе, и мне наконец удалось вздохнуть. Припадая на ушибленную ногу, я бросился к майору. И знал, что Володя тоже поднимается. Он уже опомнился. Я мог на него положиться. Крушения кончились, началась работа, а работать Володя умеет.
Майор был жив, дышал и, если не считать вывернутой руки, был цел. Нам удалось оттащить его от двери. Я открыл ее, чтобы проникнуть в кабину пилотов, и краем глаза заметил, что над майором склонилась наша соседка.
Все мои действия, быстрые, наверно, даже суматошные, мерились на секунды. Мне даже некогда было обернуться и поглядеть, что же творится в салоне.